Владимир Кормер - Наследство

Они взяли две бутылки, сунули их в карманы пальто. Мелик озирался по сторонам, печально посматривая на церковь, мимо которой они проходили, и отыскивая в темноте какие-то другие, известные ему одному приметы.

— Да, нелегко тебе будет с непривычки, — сказал он. — Надо тебя, может быть, где-то возле церкви устроить. Знаешь, сторожем каким-нибудь или в этом роде, келарником. Не хочешь попробовать?

Вирхов пожал плечами:

— Не знаю, надо подумать.

— Подумай, подумай, — сказал Мелик. — К этому не надо, конечно, относиться как к чему-то такому, что в корне изменит твою жизнь. Если ты захочешь, ведь всегда можно выйти.

— А как у тебя самого дела в этом плане? — осторожно поинтересовался Вирхов. — Что-нибудь получается?

— Пока что не очень, — сухо ответил Мелик. — Как-нибудь расскажу. Там много сложностей. Сейчас не хочется…

Дом их друзей стоял на отшибе. Большой, обшитый досками, он был построен на высоком фундаменте на склоне широкой ложбины, фасад его был заметно выше тыльной стороны; от этого дом казался почти двухэтажным. Впрочем, чердак его тоже был обжитой, летом и до самых холо дов в мансарде всегда жили.

Старый хозяин, построивший дом в конце двадцатых годов, куда-то делся во время войны; деревенские не могли сказать точно, — в самой деревне не осталось почти никого из прежних. Жену его помнили лучше, потому что лет пятнадцать назад она вдруг заявилась сюда умирать, заболев на Крайнем Севере чахоткой. По причине болезни ее чурались и не смогли выяснить всех обстоятельств жизни ее и мужа. Поговаривали только, что у них прятался в начале войны не то дезертир, не то беглый — их родственник. Говорили тоже, что старый хозяин был не то старовер, не то сектант.

Со смертью бывшей хозяйки в доме осталась только ее сестра, учительница местной школы, вышедшая теперь на пенсию. Она приехала сюда еще перед войной, и тогда же зять выделил ей две комнаты и построил особый вход. Там старуха и доживала свой век. Она боялась быть одна, а кроме того, хотя дом значился ее собственностью, но находился в ведении поселкового Совета, и Совет этот постоянно был недоволен, что одинокая старуха владеет целым домом. Поэтому она, в общем, охотно пустила к себе молодых людей. Мелик состоял с нею в дальнем родстве; он-то и указал им на Покровское и привел к старухе, которую называл тетей. Он обмолвился как-то раз, что с этим домом у него связано очень и очень много, но подробнее, что именно и как связано, никогда никому не рассказывал.

Из молодежи здесь в свое время поселились двое — сын Льва Владимировича Сергей и его троюродный брат по матери Борис. Ольгин племянник, Алексей Веселов, жил в самой деревне. Там прежде жил Григорий. Митя Каган сразу же поселился отдельно, в трех километрах отсюда, и преподавал в тамошней школе. Еще кончая свои институты, они все, кроме сына Льва Владимировича, одного за другим начали рожать детей; сейчас у них всех было уже по трое, а жена Бориса Ирина носила четвертого.

Старуха хозяйка относилась к ним безразлично. Хотя к ним почти каждый день кто-нибудь приезжал и часто пьяные гости орали, стучали кулаками по столу, плясали и пели песни, ей, вероятно, все же было не так одиноко и страшно. Но она вообще была человек странный. Даже к Мелику она относилась равнодушно; бывая здесь, он иногда заходил к ней или окликал ее, бродившую по двору в мужской шляпе и пиджаке или в шапке-ушанке и ватнике, всегда в длинной деревенской ситцевой юбке, из-под которой видны были сношенные грубые ботинки или кирзовые сапоги, она без улыбки отвечала, они перебрасывались несколькими не значащими словами, и он возвращался с кривою усмешкою, не объясняя, о чем они говорили, вздыхая только, что старуха совсем выжила из ума.

Жильцы не могли ее понять и к ней привыкнуть и немного заискивали перед нею, боясь, что она знает их нелепую, запутавшуюся жизнь, презирает и осуждает их за нее, но не смеет отказать им, чтобы не остаться одной.

Проверить, так ли это, было, однако, трудно. Старуха только окидывала их неподвижным пронзительным взором и уходила, и они не могли взять в толк, знает она или нет. Но это и вряд ли можно было понять. Они и сами толком не понимали, что тут можно знать, а что нет.

Сначала все шло отлично: они уехали — толстовство-ватъ, и немало удивили этим старших. Они сразу стали со старшими как бы на равных, и те тотчас признали это и ездили к ним в деревню как к друзьям, почти забыв о разнице в возрасте, и Хазин связывал теперь свои надежды и проекты уже с ними и тщеславно думал, что нравственность и воля были разбужены в этих мальчиках благодаря его непосредственному влиянию, его воле, его беспокойству. Летом, когда они переехали туда, все было хорошо. Лето стояло теплое, сухое, и хотя в двух семействах уже были дети, тяжести деревенского быта, страшного для непривычных городских — даже выросших в простых семьях и коммунальных квартирах, — еще не чувствовалось. Дети ползали по саду на одеялах, стирать можно было прямо у запруды, а готовили чаще всего на дворе, разводя огонь в вырытой и обложенной кирпичами ямке.