Владимир Кормер - Наследство

— А, ты все еще здесь?! — завопил Понсов, бросаясь к нему и снова норовя снизу ударить его,

— Я не хочу тебя бить! — закричал и Мелик. — Мне противно тебя бить!

— Исусик! — заорал Понсов, но его уже оттаскивали обратно.

— Слушай, иди, Бога ради, — умоляюще попросил Лев Владимирович, прикрывая глаза рукой. — Надоело. Я устал, понимаешь? Я устал. — Лицо его было совершенно мертвым.

Мелик проснулся на лавочке в каком-то дворике наискось от дома Льва Владимировича. Было уже темно, зажгли фонари. В голове его гудело. Некоторое время он тупо сидел, приходя в себя. Постепенно разрозненные видения стали возникать в его раскалывающейся памяти и вместе с ними — безысходная ярость. Он пошарил глазами по земле, отыскивая обломок какой-нибудь водопроводной трубы или камень и воображая, как он сейчас ворвется наверх ко Льву Владимировичу и начнет бить их там всех насмерть, одного за другим. Ничего подходящего, однако, вокруг не находилось, Мелик в изнеможении откинулся опять на спинку лавочки, борясь с искушением улечься совсем. Наверное, он опять задремал. Вдруг раздались возбужденные нетрезвые голоса: прошли три неясные тени, поддерживая одна другую, оступаясь и раскачиваясь от одного тротуара к другому. Мелик узнал их, замер, но не тронулся с места. Затем он выбежал на мостовую и долго вглядывался им вслед. Их нигде не было видно. Он бросился наверх ко Льву Владимировичу. На лестнице было наблевано. Сам с трудом удерживая приступ рвоты, задыхаясь, он одолел подъем. Долго никто не открывал, и он уже решил, что из квартиры ушли все, повернулся, чтобы идти, когда за дверью раздалось шарканье. Открыла Валентина: сонная и слабая, она еле двигалась.

— Это опять ты, — вяло сказала она. — Чего тебе? Все уже ушли.

Он сделал вид, что не знает этого, и, отстранив ее, рывком распахнул дверь в комнату. Там на диване навзничь с мертвенно бледным закинутым лицом спал только Лев Владимирович. В шоферской комнате, видно, спала сама Валентина.

— Чего тебе? — повторила она. — Все ушли. И выпить нечего.

— Мне надо позвонить, — сказал Мелик,

Она равнодушно прошла в шоферскую комнату и повалилась на кровать. Мелик снова пробежал на кухню и сел, как прежде, на пол у телефона. Он должен был позвонить Тане Манн. Память вдруг отказала, и он несколько раз сбился, набирая номер. Наконец он попал точно, и она была дома.

— Таня, Танечка! — крикнул он ей. — Ты знаешь, у меня удивительное событие в жизни! Я, кажется, нашел своего отца!! Таня, как я жалею, что на тебе не женился! Все было бы по-другому!

Она что-то щебетала ему в ответ и не была рассержена.

— Таня, но я звоню тебе по делу, — сказал он. — Мне нужно разыскать Леторослева.

Вирхов провел у нее два дня почти целиком, и на следующий день они встретились опять, часов около двенадцати.

Таня уже поднялась с одра болезни, но выглядела еще бледной и слабой. С утра она была в церкви; как они и условились, Вирхов ждал ее на улице возле метро. День был снова теплый, солнечный, лишь немного по сравнению со вчерашним задувал ветер.

— Вот я и причастилась, наконец, — сказала она, подходя. — Как хорошо! Церковь Всех Святых, и все они были передо мной на большой иконе — и Владимир, и Серафим, и Сергий, и так радостно было увидеть в их толпе и Михаила Тверского, и Филиппа Московского, и Бориса и Глеба. Славные люди! Я вспомнила, как в их день, семь лет назад, я была здесь же и как было хорошо, только не причастилась. — Она приложила руки к груди, побледнев на мгновение еще больше. — Я не могла тогда… Это был темный для меня год… Нет, нет, я не буду сейчас вспоминать об этом! Сегодня говорить об этом было бы кощунственно. — Она сделала над собою усилие и улыбнулась. — Сегодня хорошо! Вы замечали, что тут можно говорить только «хорошо» и «хорошо весьма». Тут подходят их — извне пустые! — слова, наши не подходят.

Они медленно шли вдоль немноголюдной Ордынки в сторону канала. Она взяла его под руку, как ему показалось, слегка прижавшись к нему, опустив голову вниз. Вирхов сверху нежно взирал на нее.

— Скажите, Таня, — спросил он, — вы очень несчастны?

— Я?! — воскликнула она. — Я?! — Возмущенно она обернулась лицом к нему. Оно у нее, как всегда, на какую-то минуту помертвело, затем вспыхнуло снова. — Это совсем не те, мирские слова, — сказала она. — А у меня, у меня удивительное свойство. Я — как для опытов — нарочно сделанная тварь. Я действительно ничего не могу без них. Как тряпка, как чучело валится на землю тряпками… Счастливыми и сильными на земле называют странных людей, которые могут и сами. Могут мнимой силой, составленной из обмана, наглости, то есть praesumptio и прочего, что там у них полагается. A praesumptio — это, да будет вам известно, грех per excessum против надежды. Так у Фомы. Мне же остается надежда… Да, в моей жизни были и ад, и ощущение настоящего, полного конца… Но, смотрите, вот это — разве не тот самый преображенный мир?