Владимир Кормер - Наследство

— Вам трудно приходилось?

— Да, нелегко. С двумя детьми все-таки… Быт тут тяжелый. Сейчас как-то полегче стало, дети выросли, да и вообще жизнь успокоилась… вроде бы. А первые годы, особенно когда с отцом это случилось, было скверно. Одни очереди чего стоят. Часами ведь, бывало, стоишь, с ночи, чуть ли не сутками. В мороз, в дождь, все равно стоишь… А тут еще скотина такая наглая из магазина выйдет, кричит: «Не стойте, хлеба сегодня не будет!» Ну и идешь домой, плачешь… Но я все равно не жалела, что я здесь. Даже о Канарских островах не вспоминала, не говоря уж о Германии. А отца, отца все равно не могли не тронуть — он тут как белая ворона был, так что лучше, что я оказалась с ним рядом. А сейчас вообще привыкла, втянулась. Даже нравится.

— А-а, вот видите, вот видите, — очень тихо, покраснев, сказал отец Иван. — И мне тоже. Мне тоже здесь нравится! Люди нравятся, молодежь. Их энтузиазм нравится. Все веселые, здоровые. Я ведь их вижу — в электричках, на улицах… А быт что ж? Быт — дело поправимое, наживное. Я ведь всегда хотел вернуться сюда… — Он помрачнел. — Знаете, я ведь по своей сути самый заурядный человек. Правильней сказать — простой мужик. Я хотел бы жить самой обыкновенной жизнью… вместе с ними, со всеми.

— Это сложно, — заметила Наталья Михайловна.

— А я хотел бы. Я бы смог. Ходить на службу, быть каким-нибудь инженером или слесарем, выпивать после работы, спорить о футболе, даже перекинуться в карты, как они в пригородной электричке. Я думаю: неужели все это обречено? Неужели и вправду эта война, которая, утверждают, близко, означает конец? Я не думаю, что это так, что наступают последние дни. Я знаю, здесь много накопилось греха, много несправедливого, ужасного. Знаю, что нет ни одной семьи, где не пострадал бы кто-нибудь, отец или сын. Но это пройдет, я верю. Сейчас ведь везде так. Мир проходит такую полосу. В Германии, в Италии, всюду одинаково. Но это пройдет. Начнется нормальная жизнь… Как я хотел бы жить нормальной обыкновенной жизнью, со всеми… И вместо того я — как призрак. Появляюсь, исчезаю. Монах не монах, поп не поп. Бороды нет, затылок стриженый, нос длинный, все никак не могу привыкнуть. Не женат, не разведен. Есть дети, нет детей. Призрак, чистый призрак. — Он перевел дыхание, но успокоиться не мог и возобновил: — И для этих моих я тоже призрак. Они славные, добрые люди. Заботятся обо мне, рискуют ради меня. Я их люблю. Но я для них призрак. Они живут обычной жизнью, радуются ей — я за это на них не в обиде, наоборот, я одобряю их в этом. Только у них есть в этой жизни тайна… И эта тайна — я. А я не создан для того, чтоб быть тайной, олицетворять собой тайну. Может быть, это оттого, что я не чувствую себя ей сопричастным? Может быть, мне просто не дано веры? Господи, помоги моему неверию!.. Но я хотел бы жить другой, обычной жизнью.

— Наверное, в вас совсем нет честолюбия, — сказала Наталья Михайловна.

— Не знаю. Я, пожалуй, тот самый еллин, которого вы помянули. Мне тяжело, что я так обманываю людей. И моих, и вообще всех вокруг. Моих особенно. Они ждут от меня чудес. У них у самих все время какие-то вещие сны, знамения. И у меня, глядя на них, тоже, знаете ли, начались какие-то видения, во всем мне стали чудиться тайные знаки… Вот сегодня, например, я вам сразу не сказал, когда вспоминали про знакомых. А мне померещилось, что по дороге к вам я встретил знаете кого? Проровнера! Помните такого? Стоял в заграничном пальто, клетчатом, возле гостиницы «Националь». Маленький такой, еще, кажется, подсох. Он-то меня, скорей всего, не узнал. Я без бороды, все-таки узнать трудно. Он только окинул меня таким высокомерным взглядом, потому что я очень уж на него уставился, и он, видно, старался вспомнить, кто я. Если, конечно, это и в самом деле он. Но это для меня даже сейчас неважно: он или всего лишь похож на него…

— Еще бы не помнить, — остановила его Наталья Михайловна. — Андрей Генрихович тогда, еще в N. почему-то был уверен, что Проровнер — советский разведчик. Испугался страшно. Все требовал, чтобы мы немедленно уехали. Не знаю, на чем основывалась его уверенность. Никаких доказательств у него, разумеется, не было. Хотя они с первых дней было понравились друг другу. Возможно, Проровнер намекнул ему как-то или проболтался. Не думаю, впрочем. Вернее, пожалуй, что в Андрее Генриховиче взыграло его юдофобство. Но он, особенно после того как убили Дмитрия Николаевича, клялся, что сомнений у него нет.

Отец Иван обрадовался: