Александр Ласкин - Дом горит, часы идут

Тут же совсем никакой перспективы. Четыре стены и восемнадцать мертвых тел.

Концентрация горя такая, что невозможно не только смотреть, но и дышать.

Вздохнул и сразу стараешься выдохнуть. Чтобы не задерживать этот ужас в себе.

Зато плачется удивительно легко. Даже непонятно, откуда у одного человека столько слез.

27.

Тихо движется тряпка, почти не касаясь никого и ничего, падает лунный свет…

Не исключено, что свет – живой. Что это не столько свет, сколько послание, которое ей предстоит прочесть.

Так ночь подходит к концу. Еще немного темных красок, и будут исключительно яркие.

Пройдет какое-то время, и уже никто не скажет уверенно, было ли это на самом деле.

Так что без свидетельства никак нельзя. Пусть это будет не плащаница, но хотя бы платок, впитавший его муку.

Затем необходимо фото: длинный ряд растерзанных и замученных, чьи души витают где-то здесь…

Вас смущает фотоаппарат в морге? Считаете, что эта машина уж очень привязана к реальности?

Фотографу тоже должно быть не по себе: кажется, не только он плачет, но и его тренога.

Вот он наклонился к окошечку и сперва ничего не понял. Будто стекло его оберегает и не дает увидеть все как есть.

28.

Все же слезы не должны помешать. Ведь достаточно нажать кнопку, и получишь точную картину произошедшего.

Так, уважаемые потомки, это было: первый лежал Коля, а потом Лейба, Гдалья, Цви и Элияху.

Есть здесь и Срулик Пак. Хотя сделавший снимок не еврей, но его тоже называют Паком.

Пак – это Павел Артемьевич Корнелевский. Не только аббревиатура, но и прозвище.

Когда Коля писал сестре и ее мужу, то именовал их Паками. Так это и вошло в семейный обиход.

Получилась совсем не шутка. Один Пак урожденный, а другой ставший им в процессе жизни.

Впрочем, с этого дня у Павла Артемьевича появилось куда более важное имя.

Если Мария Семеновна чувствовала себя Марией, то Павел Артемьевич – Павлом.

Кстати, Корнелевский тоже отличался крупной лысиной и небольшим ростом.

Еще в них обоих было много веры. Ровно столько, чтобы пойти до самого конца.

Жаль, что во времена Голгофы не изобрели фотоаппарат. Апостол бы им непременно воспользовался.

Обливался бы слезами, но треногу тащил. Чувствовал, что это и есть его крест.

Как можно без снимка? Раз это важнейшее событие истории, то тут нужен документ.

Конечно, следовало крупно взять лицо. Еще искаженное мукой, но ощущающее близкий покой.

Такое лицо у Блинова на карточке. Все в кровоподтеках, но уже переставшее чувствовать боль.

И рука, как вы помните, закинута за голову. Словно он решил немного вздремнуть.

Павел Артемьевич все сделал как полагается. Установил треногу в нужное время и в нужном месте.

Правда, жену и тещу решил поберечь. Мог, конечно, щелкнуть, но оставил за кадром.

Очень уж нелегко им дался этот день… Волосы растрепаны, глаза смотрят туда, где крупно написано: “почему?” и “за что?”.

29.

Паки все делали сообща. Не только Павел Артемьевич, но и Муся думала о потомках.

Пропитанный кровью платок завернула в бумагу. Потом решила, что этого недостаточно, и сделала надпись.

Удивительная вышла фраза. Прямо на ее середине неожиданно наплывает: “Да-да”.

Так слеза пробегает по щеке. Вроде ей неоткуда взяться, а она уже около губ.

“Мамуся сожгла платок, который смочила в кровяной луже, да-да, в луже крови нашла мамуся зверски убитого Колюсю Блинова”.

Все же на слезу не похоже. Больно настоятельно-утвердительная интонация.

Уж не то ли это “да-да”, о котором сказано в эпиграфе? Вместе с “нет-нет” эти слова противостоят злу.

Может, так она себя уговаривала? Мозг не хотел верить, а она настаивала: смотри, не отводи глаза.

Есть кое-что еще более странное. Сказано, что платка уже нет, а он перед нами.

Видно, Муся сама не знала, что лучше: чтобы его не было или чтобы он был.

Ясно, что уничтожить не получилось. Запала хватило только на то, чтобы это написать.

Придется и нам жить с этим свидетельством.

Пусть время выбелило и без того белую ткань, а все равно как-то не по себе.

Прикасаешься с ужасом. Словно взвешиваешь на руке тот день и понимаешь, что он еще длится.

30.

В кармане Колиного пиджака Мария Семеновна обнаружила письмо. Больше всего ее поразило то, что сын обращался к ней.

Чего-то такого она ожидала, но тут еще почерк. Единственные в своем роде “н” и “м”.

Главное, конечно, то, что он пишет. Эти слова сейчас ей нужны больше всего.