Владимир Широков: Время Освенцим

Имена умерших не похожи друг на друга – как судьбы, как отпечатки пальцев. Но имена убитых всегда звучат одинаково: Альберт, Анна, Валентин, Ванда, Моника, Самуил, Эва. Мелодии – разные, нота – одна. Моноаккорд тишины в коллективном аллегро.

Больше всех не люблю свое собственное имя: чувствую нелепость в необходимости представляться, озвучивать себя. Не могу преодолеть трудность самоназывания – даже условного, мысленного, даже в третьем лице, даже если представить себя умершим. Смысловые ассоциации, не связанные с биографией, – ненужный подтекст, тормозящий. Наилучший выход – форма “я”: ничего не содержит, ни к чему не обязывает – бессмыслица, независимость… А впрочем, для “я” я слишком неоднороден, рыхл.

Человек должен заработать себе возможность быть названным, употребленным в речи. Имя не слово, не сумма сделанного, не только то, что и как о тебе говорят. Это особая смысловая категория. Это больше, тяжелее, чем судьба: сумма времени и пространства, прожитых, преодоленных человеком в течение жизни; сумма единиц измерения в той шкале ценностей, которую он для себя избрал, в границах которой продвигался. Все его движение в конечном счете должно свестись к этой проблеме – как он подготовил, сформировал свое имя – свою единственность, свою настоящесть , – что вложил в него, из чего скроил. Добро в его абсолютном смысле – твой козырь перед смертью, элементарная составляющая твоего имени.

…Но есть просто красивые имена – женские. Красивые, легкие и чистые – по звучанию, личным ассоциациям: Агнешка, Злата, Анна, Изабелла Кастиль-ская – как цветы и звезды.

Имена -

атомы истории.

Имена человечества.

Библия. Вавилон. Ренессанс.

Освенцим.

Коммуникационный центр мира.

Человек придумал слова и научился понимать человека.

“Не дыши моим хлебом, это мой хлеб!… Я видел, как ты пек на огне, я не выдал тебя, я отвлек чужие глаза… Твои глаза – тоже чужие, мое – это мое , уходи… Ты пек, когда другие работали. За саботаж – смерть… Смерть – тоже саботаж. Я пек, чтобы работать… Ты пек, чтобы есть… Хлеб – изделие морфологическое; я не ем, я обтачиваю челюсть – перестраиваю прикус и произношение… У тебя будет цирроз… Цирроз, цирайс; у них , а не у меня. Арбайтен, торопись к свободе”.

Человек придумал слова и перестал понимать человека. Слова для несогласия, отказа, разрыва, вражды. “Работа – борьба за ненужное существование… Ауфзеер – существование приближает к жизни: пока работаешь, ты вечен, пока вечен – жив… Я не верю в жизнь. А вечны только звезды… Звезды смертны. И склонны к предательству – как ты… Я не предатель… Ты им родился…А звезды есть всегда и везде… Именно; значит, не сейчас и не здесь. Звезды – поступок, действо, преступление; они запрещены – тунеядство, хлеб и звезды… Звезды – это свобода… Свобода – это обратная сторона прожектора: обесточенные расстояния, раскинувшиеся, распахнутые, осязаемые. Свобода – это калории. Свобода – это отсутствие нас… Вон там дрейфует Полярная… А может быть, и правда – Полярная: столько неба над нами. И как бестолково сгрудились в нем миры. Кому-то они тоже прожекторы – такие же плоские, вездесущие, назойливые, от которых не скрыться, которые не обойти: жестокие вещества в тесной бездне, следопыты-всевидцы в симметричной пустоте, разбросанные на участках, составленные в созвездия, млечные пути – Большой, Малый, Гончие. Свора, ждущая тело, пахнущее голодом. В них – рациональная реальность, а в звездах – пустая правда. Не верь в звезды, верь в жизнь… Вон там плывет Фомальгаут… Рыбий зрачок. Это звезда Менгеля… А я не предатель”.

“Нет, не есть – я не хочу есть; я знаю: мне не нужен этот хлеб, я и без него умру… Я только вот этого хочу: насладиться в один раз – не наесться, не насытиться, а насладиться, вкусить; так в детстве – сладко, и приторно, и быстро; вспомнить в себе человека; глоток лимонада, кусочек пирожного – шипучка и крем… И человеческий бисквит – он тоже вот так шипит. И гасить газированных детей – известью – тоже сладко, приторно и быстро… И девочку на коленях, отдающую мне сложенные ладони… Дети… чистые и жадные… большие, твердые, сильные, хищные… Я тревожил их несмышленые смерти – я их расцеплял… Я ломал линии взглядов, исходивших оттуда… Где они все теперь?… А я – здесь или с ними?… Послушай, кто мы? Кто из нас – человек: мы, ставшие такими, или они, сделавшие нас такими ? Сколько его еще осталось? у кого больше?… Да, они здорово разобрались с нами, с нашими интеллектами – отказавшись от смысла; нашли изощренную правду жизни. Ведь для материи совесть и нравственность действительно не существуют, действительно – слова-химеры! А пастор не прав: жизни все равно, кто ею будет пользоваться, кто именно будет жить, чьи будут у нее имена; у жизни одна цель – продолжаться… И ведь она будет продолжаться! Послушай – после нас же будут жить люди ! – после нас все будет по-прежнему! наверняка даже лучше – полнокровнее, звучнее, радостнее!… Продолжаться – и цвести… А нам не страшно… А нам – наплевать!… Им – жить, а нам – отсутствовать – наплевать!…” “Будущее – всего лишь слово. До поры – звуковая галлюцинация”. “Мы привязались к смерти, приросли к ней – а к жизни уже никогда не привыкнем. Да, а если я не буду жить – скольким людям я добро сделаю! Скольким людям не нужно будет со мною считаться, делиться, признавать и терпеть установленный мною комфорт, соблюдать горизонты моего одиночества, уступать мне, пасовать в борьбе…”