Владимир Широков: Время Освенцим

Мне чего-то недодали. У меня отсекли какой-то орган – или его фрагмент – или участок, где он должен был сформироваться, – или предрасположенность к нему. У меня вырезали часть спектра, сузили восприятие. Где-то глубоко во мне сидит что-то чуждое, не то – в хромосомах, ДНК. Где-то глубоко – там, откуда я только начинаюсь, – мне больно. Я чувствую метастаз.

Не все, что я создаю, вырабатываю, генерирую, употребляется мною полноценно, с пользой. Что-то во мне не доходит по назначению, уходит в другом направлении, вытекает, перекрывается, блокируется, присваивается чем-то другим раньше, чем я успеваю этим воспользоваться. Мне не хватает внутренней отдачи, во мне копятся неожиданные шлаки – я трачусь на непредвиденную борьбу с ними – я служу этой борьбе, она вменена мне в обязанность.

Я все замечаю и правильно оцениваю. Я адекватен – говорю “это ненормально” о странном и страшном. Меня не трогают рассказы о драмах и катастрофах – они отвлекают внимание, мешают мыслям о том, чем я должен быть. Я думаю, что сам себя формирую, что свободен в своих волеизъявлениях и всем обязан только себе. Я не связан с тем, о чем говорю “это ненормально”, – мне не нужен этот подтекст.

Я родился в истории имени Христа. Христорождение – точка всемирного отсчета – духовное утро человечества – равнение по колее образцовой нравственности. Сравнительная мера – отрегулированные добродетели. Меня еще не было, а у меня уже все было: отливные формы, оттиски для души, светочи погоняющих истин. Я не могу самоопределиться в прошлом и будущем – не могу быть самим собой от своего начала, не могу самостоятельно обнаружить и прощупать свой собственный дух, хотя и без того знаю, что темен и нищ. Я нахожусь в мире как будто с середины, в мире, который уже разогнали в развитии в одну выбранную сторону, – мне пришлось запрыгивать на ходу, подстраиваться под него на скорости, соглашаться со всем пройденным; в мире, который успел стать чьим-то, который вторичен, который где-то уже использован. Как отнеслись бы фараоны к тому, что их – доименное – время исчислят в обратном порядке и что оно задним числом будет пристроено к имени Христа? Не выталкивает ли такая история из себя ненужные ей события? Не мешает ли их пониманию – своей антропоцентричностью, своим тяготеющим “я”? Чем обязан четвертичный период человеку? Христовым временем живет наука, так и не признавшая окончательно его бытие и историчность. Его нормой в коллективной хронологии считают свой мир атеисты.

Да, мне не нужен календарь. Я не испытываю потребность жить в этих традициях, датах, событиях, измерять исхоженную ценность времени единицами памяти – поворотные моменты, далекие узлы прошедшего, второстепенные, дополнительные, служебные именные истории – бесполезные вертикали, бессмысленные сцепления, нулевые отсчеты – день всех святых, светлое воскресение, день рождения пророка, именины – информация, которой я не проникаюсь, – сведения, не нарушающие моего “я”, не задерживающиеся во мне, транзит.

Я не чувствую своей ущербности. Мне не с чем и ни к чему сравнивать, идти по чьим-то стопам, достраивать, продлевать, продолжать не свое время.

Время.

Оно – природа, которая у меня есть, – живая, сиюминутная, одномоментная. В моем восприятии. Природа не до и не после . Правильная, равная, четная – характеризуемая, называемая, объяснимая. Смысл места в агрессивно свободном пространстве, узорная точка опоры на окраине несгибаемой глубины, цветная угловая конкретность в объемной неприступности.

Птицы, цветы, день, ночь – помимо своих обычных ролей в круговороте у них есть человечность значения. Зубчато-зеленая определенность крапивы, черно-пропорциональная точность ежевики, фиолетово-сферическая законченность клевера, желто-стрельчатая идентичность ириса – незаменимая сладковатость брюквы, неизбежная терпкость каштанов – сурепка, молочай, щавель, терн, мох, камыш, шиповник – стручки, лодочки, косточки – букеты, кисти, гроздья – я наслаждаюсь тем, что они есть. Они не случайны: они для меня, они здесь.

Мне нравится наблюдать за парящим в воздухе орлом. В его хищнической распростертости – умиротворение и уравновешенность естественного мира. Ему хорошо подходит небо – оно у него в подчинении. Мне нравится эдельвейс – серебряный цветок с золотой сердцевиной. Он связан с кислородом, натуральной чистотой, неприкосновенностью. Он ближе всех к небу, солнцу, человеку, особенно потому, что я его никогда не видел. Он – вертикальная мера мира.