Владимир Широков: Время Освенцим

Я владею всей этой темнотой – неизвестными воздушными вершинами. Мне нравится – вдыхая – наполняться этой таинственной предутренней высотой – мерцающей звездной тишиной, раздробленной на тысячи светимостей, – наложившейся голубизной – видимым, но нечувствуемым холодом расстояний, – невидимым присутствием бесчисленных скоплений небесных недр – близнецов, карликов. Звезда Спасителя, звезда Цыган, Полярная: меня манят эти объекты – всегда повернутые на обозрение только одной своей стороной, одной частью своего времени. Люблю их верность пространству, координатное постоянство, физическую независимость, хоть и иллюзорную. Люблю их равнодушие ко мне – видеть то, что никогда не войдет в мою судьбу.

Мне нравится приближаться к звездам, наблюдая за ними снизу – из ямы, колодца или в трубу, – когда небо, оформленное в рамку, гудя, сминаясь, втягивается, вплывает ко мне в провал, прямо в глаза, – или я поднимаюсь в него – прислонившись взглядом к несуществующим поверхностям. Оно доступное и правдивое.

У меня есть огонь под открытым небом. Он – дежурный каждую ночь. Трепещущий цветок, театр живых теней. Он – тоже природа. Он услужлив, опытен, мудр. Он отзывчив на звук гитарной струны. Он музыкален.

Сквозь огонь я пробираюсь в чужие звезды – заглядываю в чужие сны, упоительно заблуждаюсь в них. Там, как обычно, лучше. Там сны – свои. Там симметричнее, пропорциональнее… А странно все-таки, что мы делим время, отсчитываем вечность, вкрученную в циферблат, всаженную в ось. Цифер-блат похож на паутину. Я не люблю циклическое время. Особенно отдельные его фрагменты – четыре часа утра, четвертичность, цифру четыре.

Горсти искр салютуют бодрствующим.

Под хор огня я говорю с другими. Ведь я не один. Я – тоже человечество.

Я не знаю и не запоминаю, когда и как в моей жизни появляются люди, ко-гда и как они исчезают. Но я заметил, что гораздо чаще мне приходится прощаться, чем здороваться, – хотя одинаково не нравится ни то, ни другое.

Я люблю и – мне кажется – должен слушать чужую речь – связную, монологичную. Я умею разговорить собеседника, но не умею говорить сам. У меня всегда разный ум на каждый день. Я не умею отстаивать себя, спорить, убеждать, договаривать до конца – не умею быть последовательным, повествовательным, держать, нацеленно вести, развивать, углублять свои разбросанные мысли, пристраивать их друг к другу, отбирать, сочетать – по величине, светимости и расстоянию друг от друга, не искривляя логики, не нарушая композицию, огибая противоречия. Не знаю, что значит быть правым, – не знаю, есть ли у меня на все собственное мнение. Мыслить не значит утверждать. Разговор для меня – это не выход наружу, в мир; это мое молчаливое, слушающее согласие – впитывание, поглощение, втягивание – интерес к себе, разговор с собой, познание себя. Я познаю себя от случая к случаю, ассоциативно, потому что состою из невзаимосвязанных частиц, из схем и рядов без порядка, из модулей . Во мне нет стержня, нет цельности.

Мы говорим о том, к чему я никогда не относился с вниманием. Смысл жизни. В философии я люблю только вопросы. Добро и зло, время и вечность – разграничения, анализ. А в искусстве никогда не интересуюсь авторами, именами. Поточность, неразложимость, неисследуемость . “Культура – это трофеи, отвоеванные человечеством у небытия”. Нет: культура – это искусственное утверждение человечности, это чрезмерно усердное ее размножение, суммирование, закрепление. Ассоциативная вместительность чисел, судьбы символов, свойства слов – мне не к настроению все эти темы, мне тяжело и беспокойно с ними, но я не могу уйти от них – с нежеланием признаю, что имею к ним отношение, существую благодаря им. Мир с точки зрения человечества – это то, чего я не понимаю, – додуманный, нанизанный на мысли, поляризованный ими мир, разложенный, перебранный, познанный в сравнениях. Это то, чего я не понимаю. Это не то, в чем я живу.

“Я знаю, вы пишете песни. Я слышал некоторые из них – „Звезды за поворотом“, „Ave, Maria“ – причудливо, приятно. Каждая песня – самостоятельный акт, а каждый акт – своя правда. Вы скрыто – может быть, даже в тайне от самого себя – тоскуете по прошлому – и не любите настоящее. А ведь прошлое всегда страшнее настоящего. Прошлое – смерть, а настоящее – жизнь. И даже самое страшное настоящее начинает в полную силу пугать только тогда, когда становится прошлым… Но ваши песни мне нравятся. В них есть зерно, есть глубинный отсвет, скрытое тепло, частицы… занимающегося пространства. Вы выбираете образы очень осторожно – это правильно. Музыка – уникальная форма деноминированного мышления. Музыкой вы делаете попытку бытийно оправдаться. Не преодолеть смерть, как это было раньше, а оправдать жизнь…”