Владимир Набоков: Время и забвение

В первые разноцветные деньки выздоровления после тяжелой болезни, когда никто (и менее всех сам больной) не ждал от девяностолетнего организма поправки, мои милые друзья Норман и Нора Стоун убедили меня продлить перерыв в научной работе и отдохнуть, предавшись таким невинным занятиям, как брэзл или пасьянс.

Первый категорически исключался, ибо найти название азиатского города или испанского романа в лабиринте перемешанных слогов на последней странице вечернего перечня новостей (подвиг, который моя младшая правнучка совершает с крайней лихостью) представляется мне куда более энергоемким, чем возня с животными тканями. Возможность пасьянса следует обдумать, особенно если вы готовы терпеливо переносить собственное общество; и разве сочинение воспоминаний не игра того же порядка, когда события и эмоции сдаешь сам себе в праздной ретроспективе.

Артур Фриман будто бы сказал о мемуаристах, что это люди, у которых не хватает воображения, чтобы писать прозу, и слишком скверная память, чтобы писать правду. В этих сумерках самовыражения придется плавать и мне. Подобно другим старикам, жившим до меня, я обнаружил, что близкое по времени раздражающе перепутано, тогда как в начале тоннеля есть и свет и цвет. Могу разглядеть подробности каждого месяца в 1944-м или 45-м, но времена года безнадежно размыты, когда я останавливаюсь на 1997-м или 2012-м. Не в силах припомнить имя известного ученого, нападавшего на мою последнюю работу, так же как забыл те эпитеты, которыми мои столь же знаменитые сторонники язвили его. Не могу сказать сразу, в каком году эмбриологическое отделение ассоциации естествоиспытателей в Рейкьявике избрало меня членом-корреспондентом или в какой момент Американская Академия наук наградила меня своей самой престижной премией (хотя помню острое удовольствие, полученное мной при этом). Так человек, смотрящий в громадный телескоп, не видит осенних перистых облаков над своим очарованным садом, но видит, как это дважды случилось с незабвенным моим коллегой, покойным проф. Александром Иванченко, копошение hesperozoa во влажной долине на Венере.

Несомненно, что несметные «туманные картинки», завещанные нам унылой, плоской, до странности меланхоличной фотографией прошлого века, преувеличивают ощущение нереальности, производимое этим столетием на тех, кто не помнит его; но остается фактом то, что люди, населявшие мир в дни моего детства, кажутся нынешнему поколению более удаленными, чем девятнадцатый век казался жившим в двадцатом. Они еще тонули в ханжестве и предрассудках. Цеплялись за традицию, как плющ продолжает цепляться за мертвое дерево. Обедали за большими столами, застыв в сидячем положении на твердых деревянных стульях. Одежда состояла из нескольких частей, каждая из которых в свою очередь содержала редуцированные и бессмысленные пережитки той или иной прошедшей моды (утренний туалет горожанина требовал от него просунуть что-то около тридцати пуговиц в такое же количество петель, помимо завязывания трех узлов и проверки содержимого пятнадцати карманов).

В письмах они обращались к незнакомцам посредством нелепой формулы «многоуважаемый господин» и предваряли свою подпись идиотским заклинанием, состоявшим из заверений в вечной преданности человеку, чье существование было для пишущего предметом полного безразличия. Они были атавистически склонны наделять общество достоинствами и правами, в которых отказывали индивиду. Экономика владела их умами почти так же, как теология занимала их предков. Поверхностные, небрежные и недальновидные. В большей степени, чем другие поколения, они не замечали выдающихся людей, оставляя нам честь открытия их классики (так Ричард Синатра пребывал при жизни безвестным лесником, мечтавшим под сенью теллуридской сосны или приобщавшим к своей неистощимой поэзии пушистых белок в Сан-Изабель-форест, тогда как всякий знал другого Синатру, второстепенного писателя, тоже восточного происхождения).

Элементарный биофизический феномен приводил так называемых спиритуалистов к глупейшим трансцендентальным выводам, а так называемое здравомыслие пожимало широкими плечами в столь же глупом невежестве. Наши обозначения времени они приняли бы за «телефонные» номера. Они экспериментировали с электричеством так и эдак, не имея ни малейшего представления о его природе, и не удивительно, что случайное открытие его истинной сущности оказалось кошмарным сюрпризом (я был уже взрослым и хорошо помню старого профессора Эндрюса рыдающим на кампусе на глазах потрясенной толпы).