Владимир Набоков: Время и забвение

Но, несмотря на смехотворные обычаи и предрассудки, в которых погряз, мир моей юности был доблестным и прочным маленьким миром, сопротивлявшимся невзгодам с долей сухого юмора и спокойно направлявшимся на далекое поле битвы, чтобы противостоять варварской вульгарности Гитлера или Аль-Мила. И если дать себе волю, множество ярких, добрых и мечтательных устремлений, вдохновляющих память, обнаружится в прошлом, — и не поздоровится сегодняшним дням, поскольку нельзя знать заранее, как с ними сквитается еще бодрый старик, если возьмется за дело. История не моя епархия, так что лучше, пожалуй, я вернусь к сугубо личному, ибо в противном случае мне скажут, как сказал мистеру Сакачеванову самый очаровательный персонаж современной литературы (что подтвердит моя правнучка, читающая больше, чем я): «Каждый сверчок должен знать свой шесток, а не покушаться на законную территорию других попрыгунчиков и кузнечиков лета».

Родился я в Париже. Моя мать умерла, когда я был еще ребенком, и припомнить ее могу только в образе смутной волны восхитительного, навевающего слезы тепла где-то за пределом моей иконографической памяти. Мой отец преподавал музыку и сам был композитором (до сих пор берегу старую программку, где его имя стоит рядом с русским гением); он поддерживал меня до окончания колледжа и умер от непонятной болезни крови во время южноамериканской войны.

Мне шел седьмой год, когда он, я и лучшая из бабушек, которой может быть наделен ребенок, покинули Европу, где преступная нация причиняла неописуемые страдания народу, к которому я принадлежу. В Португалии одна женщина подарила мне самый большой апельсин, который я когда-либо видел. С кормы парохода две маленькие пушки ненадежно прикрывали его петляющий бег. Стая дельфинов проделывала умопомрачительные сальто. Бабушка читала мне историю русалки, заполучившей ноги. Любознательный ветерок присоединялся к чтению, бесцеремонно перелистывая страницы в попытке узнать, что будет дальше. Это практически все, что я помню о плавании.

Попадая в Нью-Йорк, путешественники в пространстве бывали поражены не меньше, чем были бы удивлены путешественники во времени, старомодными небоскребами; то был не вполне точный термин, так как их взаимодействие с небом, в особенности на тающем исходе оранжерейного дня, отнюдь не предполагало скребущего соприкосновения, было несказанно деликатным и торжественным; моему детскому взору, устремленному поверх зеленого простора парка, украшавшего тогда центральную часть города, они казались сиренево-нездешними и странно-текучими, смешивая свои первые пробные огни с красками заката и в мечтательной откровенности являя пульсирующее устройство своей полупрозрачной анатомии.

Негритянская детвора по-птичьи восседала на искусственных скалах. Деревья были снабжены табличками с латинскими названиями, наподобие того, как приземистые, желтые, жукообразные такси (типологически связанные в моем представлении со столь же ядовито-желтыми музыкальными автоматами, которых из оцепенения выводило глотание монетки, действовавшей на них как слабительное) были украшены фотоснимками, прилепленными к их бокам, ибо мы жили в эпоху Обозначений и Наименований, видели свойства людей и вещей сквозь призму их имен и кличек и не верили в существование чего-либо безымянного.

В недавней, широко известной пьесе, действие которой разворачивается в диковинной Америке «пилотируемых сороковых», изрядная доля обаяния подмешана в роль продавца газировки, но бакенбарды и накрахмаленная манишка совершенно анахроничны: не было в тех кафе такого беспрестанного и неистового вращения винтовых стульев, какое устраивают сегодня актеры на сцене. Мы поглощали наши жалкие коктейли с мороженым (хотя соломинки, право же, были куда короче театральных) с какой-то сосредоточенной жадностью. Помню поверхностное очарование и простодушную поэзию процедуры: обильная пена над подтаявшим сугробом застывших синтетических сливок, жидкая коричневая слякоть сиропа, вылитого на его заполярную плешь. Медная и стеклянная облицовка, стерильные отсветы электрических ламп, жужжание и гул посаженного в клетку вентилятора, военный плакат, изображающий дядю Сэма с рузвельтовскими усталыми голубыми глазами или проворную девушку в форме с гипертрофией нижней губы (ужимка, капризная ловушка для поцелуя, преходящая мода женской привлекательности 1939–1950) и незабываемая тональность транспортного шума, доносящегося с улицы, — узоры и мелодические фиоритуры, за метафорическое истолкование которых несет ответственность лишь время, причудливым образом устанавливающее связь между баром тех лет и мостовой, где жали на тормоза и мучили металл, а металл сопротивлялся.