Анна Матвеева - Есть! [litres]

– Ну ладно, – смягчился наконец П.Н. «Мадленки» он обнюхал, но есть не стал. – Какая сегодня тема?

– Скандинавская кухня, – сказал дежурный повар и поспешно унёс «мадленки» с глаз долой. Юрик проводил их тоскливым взглядом, а Пушкин пробормотал:

– Властитель слабый и лукавый, плешивый щёголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал тогда.

Плешь у П.Н. и вправду разрасталась с каждым днём – сейчас, когда он сидел, а все остальные стояли, можно было убедиться в этом, что называется, не сходя с места. П.Н. мрачно наблюдал за тем, как на столе появлялись селёдка в маринаде, сухие хлебцы и топлёный жир в корзиночках из песочного теста. Мелкие, как любил Карлсон, фрикадельки были поданы с дольками апельсина и свекольно-медовым соусом, сёмга была обмазана тонюсеньким слоем козьего сыра. Другой козий сыр – коричневый, который Геня не любила, – присутствовал на столе из уважения к норвежской кухне. Геня вспоминала Скандинавию – кислый кофе, шоколадные вафли «Квикк», стейки из кита и громадные вымпела из сёмги на Бергенском рынке. Черепица местных домиков напоминает рыбью чешую.

Завтрак завершился мороженым с лакрицей и морошкой – все молча жевали, и только Ева Доширак, она же Ека Парусинская, комментировала новые блюда, обмениваясь тонкими замечаниями с Юриком.

Когда П.Н. восстал из-за стола, сотрудники поспешно, как насекомые, поползли из кухни прочь.

– Ждите новых правил! – крикнул им вслед П.Н., как будто выстрелил в воздух.

– Что с ним происходит? – ужасалась Ирак. У Гени было каменное, как у языческого идола, лицо. На полпути к кабинету они встретили Аллочку, у которой впервые в жизни растрепалась причёска, – и немудрено, потому что Аллочка бешено крутила локон вокруг пальца и дёргала за него, как утопающий – за чужие волосы. Геня вошла к себе в кабинет, Аллочка, наматывая локон на палец, сунулась было следом, но потом буркнула что-то себе под нос и прошуршала мимо.

«Блины нельзя делать в плохом расположении духа – они или пригорят, или прилипнут, – писала Геня. – Если вы принимаетесь за блины, а внутри у вас всё кипит от злости или стынет от жалости к себе, будьте готовы к тому, что и первый, и десятый, и двадцатый блин выйдут комом».

– Да, да, – кивнула Ирак, читая через её плечо с монитора. – Точно так же с тестом – прежде чем ставить тесто, надо взять себя в руки.

– Взять себя в руки у меня не получается. Буду и без теста, и без блинов, и без новой книги. – Геня Гималаева отодвинула клавиатуру – и вдруг зарыдала так горько, что у бедной доброй Ирак потемнело на сердце.

– Всё было хорошо, пока не пришла эта бледная немочь, – плакала Геня, – а ведь она совсем не умеет готовить, правда?

– Правда, – дипломатично отвечала Ирак, стараясь не вспоминать ароматные запахи, с самого раннего утра гулявшие по Екиной кухне-студии. Сотрудники телеканала «Есть!» всё чаще застывали под дверью, где творила Парусинская, и всё реже замолкали, когда Геня начинала ругать ненавистную самобранку и утверждать, что нет у неё никакого таланта.

– Геня, тебе бы к родителям съездить, отдохнуть, – посоветовала Ирак. – Если бы моя семья жила в сотне километров, неужели я бы их не навещала?

Геня вспомнила родительскую избушку в старообрядской деревне Пенчурка – там не было ни мобильной связи, ни телевизоров, ни прочих шайтанов. Два-три раза в год мама приезжала в город, останавливалась у старшей сводной сестры, Гениной тётки, и всё недолгое время, которое она могла провести в «этом аду» (так мама называла город, где царствовала её дочь), бомбила Геню телефонными звонками и просьбами начать наконец нормальную жизнь. Дочь старалась встречаться с родительницей как можно реже. В студию мама приходить отказывалась: она была зрительницей первых выпусков «Гениальной Кухни». Ей не понравилось. Точка.

На старообрядческую деревню Пенчурка родители Гени наткнулись по чистой случайности, когда отправились в лесной пеший поход и никак не могли выбрать место для привала. Они в этом походе всё ссорились и ссорились – начали ругаться ещё дома, и мама раз десять сказала, что не пойдёт больше с папой ни в поход, ни куда-то ещё. Маленькая Геня нервно грызла хвостики своих косичек, папа выкурил недельный запас сигарет, а бабушка Ксения Петровна, ба Ксеня, от нервности наготовила такое количество еды, что её просто физически нельзя было съесть. С мамой всегда было так – она тиранила окружающих только потому, что смертельно любила их, и от мёртвой хватки этой любви ещё никто не ушёл без потерь.