Ричи Достян - Кто идет?

Уже темнело. Он с тоской подумал, что минут через двадцать Тоня включит в салоне свет и опустит шторы, и он не сможет даже смотреть на нее. Так и случилось. Тоня, пожалуй, даже раньше времени включила люстры и стала опускать шторы. Сначала с того борта. Он замер. Он знал, что рядом с его местом по ту сторону зеркального стекла закреплен шнур от шторы и она сейчас сюда подойдет.

Тоня подошла. Они встретились взглядами. Взгляд Тони был странный. Аленкин ничего не успел уловить в нем. Но она не улыбнулась. Ничуть. Подняла руки, развязала шнур и стала исчезать за медленно падавшей шторой. Ему неприятно было смотреть, как пропала сначала ее голова, потом шея, грудь, белый передник и ноги в белых носочках. Они исчезли не совсем — штора не доходила до пола. Тоня почему-то задержалась. Из-за этого он медлил уходить — а вдруг она выйдет к нему?

Тоня не вышла.

Аленкин спустился к себе. Ложиться спать уже не стоило. Он просидел на койке до самого начала вахты. Вспоминал, думал, пытался понять что-либо и в конце концов решил подойти к ней и спросить, в чем дело. Удобнее всего будет завтра, во время стоянки в Сталинграде. С этой мыслью он и пошел на вахту.

Поднявшись по внутренней лестнице, соединяющей нижнюю палубу с коридором второго класса, Аленкин мельком взглянул на пустой стул в начале коридора. Проводницы на месте не было, но штурман не поинтересовался даже, где она, вышел на пассажирскую палубу и направился прямо к трапу, ведущему на капитанский мостик.

Вечерняя палуба, как всегда, встретила музыкой, беззаботным смехом, ленивым говорком в полутьме, силуэтами. Когда Аленкин подходил к трапу, чей-то женский голос сказал:

— Смотри, это он! Правда, ничего себе?.

— Дура! — тихо выругался Аленкин и, не поворачивая головы, искоса посмотрел в ту сторону. Две девушки, вытянув ноги, лежали в шезлонгах.

На капитанском мостике Аленкин остановился. Снял фуражку, расстегнул ворот кителя и почувствовал вдруг такое облегчение, как будто все это время был взаперти. «Хорошо, — подумал он, — что хоть погода ясная — легче будет отстоять вахту».

Медля идти в рубку, он облокотился о поручни мостика и посмотрел вниз.

Волга разлеглась меж черных берегов иззелена-синяя, мерцающая. Вода была в ней так тиха, что звезды отражались где-то в глубине и выглядели затонувшими. Лишь на стрежне, белые и яркие, они плясали в узких плошках волн, перекатываясь в них и множась. Странное чувство вызывала тишина и безмятежность этой ночи. Становилось еще грустней.

Послышались неторопливые шаги поднимающегося по трапу капитана. Аленкин застегнул китель и вошел в рубку.

С приходом капитана старший штурман и его рулевой пожелали всем счастливой вахты и ушли. В рубке остались капитан, Аленкин и сменивший верзилу рулевого приземистый, коротконогий Ветохин, чья голова в плоском картузе еле возвышалась над штурвальным колесом.

Аленкин прошел вперед и встал в левом углу рубки. Капитан зашел справа. Энергичным движением положил обе руки на раму опущенного окна и, перегнувшись вперед, как оратор на трибуне, долго оставался в таком положении, вглядываясь в чистую синюю даль.

— Где идем, молодежь?

Не очень молодой Ветохин, который уже шестую навигацию стоит с капитаном ночные вахты, сразу определил, что настроение у капитана хорошее.

— Приверх Щербаковского острова, товарищ капитан, — ответил Аленкин.

— Верно. Ну, а как твои дела, Ветохин?

Ветохин снял картуз и, держа его над головой, мизинцем почесал макушку, снова покрыл свою большую голову и озабоченно сказал:

— Никак не остановлюсь, товарищ капитан. Вчера вечером уже было остановился на Фелафее, но боцман не советует, говорит: неудобно волгарю такое имя давать. Как, говорит, его сокращать будешь? А? Филька? Фильками, говорит, собак кличут. А я думаю… как полагаете, товарищ капитан, я думаю, что хорошее имя незачем сокращать, его скорее петь охота. — И он пропел на всю рубку: — Фе-ла-фе-эй.

— Держи ровней, Ветохин! — резко оборвал его Аленкин. Ему трудно было слушать всю эту ерунду. С некоторых пор почти каждую ночную вахту капитан и рулевой, неизвестно почему решив, что у Ветохина родится сын, подыскивали ему имя. Обычно Аленкина забавляла серьезность, с какой занимался этим капитан, и то упоение, с каким Ветохин выкапывал откуда-то невероятные имена, считая, что у потомственного волгаря имя должно быть старинное, бурлацкое. Сегодня все это очень раздражало Аленкина.

Ветохин обиженно замолчал, а капитан, не обращая внимания на тон штурмана, весело спросил: