Анатолий Бакуменко - Придурок

А Проворов решился. Конечно, в подсказке Алексея не было ни капли здравого смысла, но делать-то что-то нужно было, нужно было сдвигаться, выползать из этой ямы, в которую он сам себя загнал… И он решился поверить, что Якутия для него — это цель. Временная… Это была, впрочем, не цель, а якобы цель, которая вносила в его поступки хотя бы видимость здравого смысла. Хотя… хотя он и понимал, что всё это сплошной абсурд. Бред сивой кобылы.

Якобы цель звучала примерно так: я книжный человек, и чтобы писать настоящую литературу, мне надо погрузиться внутрь жизни, узнать её изнутри, прожить её честной трудовой жизнью.

— Дед, ты, как Джек Лондон будешь, — сказал Алексей Давыденков.

— Ты напишешь героическую жизнь Старка… или Страка?.. — сказал он неуверенно.

— Может Чарли? Или Ситки?.. Нет, кажется, Ситки Чарли, — сказал Проворов, но вот ведь беда, он заранее знал всю бессмысленность своего этого предприятия. Это была очередная его глупость. Сколько ещё будет у него впереди?!. Да и будет ли? Может он просто исчезнет на этих невозможно-огромных пространствах Якутии, и не только друзья, он сам не сможет вспомнить уже никогда о собственном своём существовании. Которое было. Когда-то.

Когда-то было.

Юра Гаврилин неуверенно одобрил его, и Женя со Светой одобрили это его решение, и он стал собираться.

На билет до Верхневилюйска нужно было сто двенадцать рублей, и их надо было заработать.

О, спаситель наш, Ленхолодильник, сколько голодных студенческих тел ты откормил, скольким ты дал возможность жить и учиться!.. Если бы у меня был хотя бы маленький поэтический талантец, а не такой, как у Алексея или Бори Гершковича, я тогда сложил бы тебе оду! Что оду? — я сложил бы о тебе в благодарность гимн, гимн питерских студентов. Я знаю, тебя вспоминают твои служители и питомцы по всей России, что в России? Теперь твои питомцы разбросаны по всему зримому миру. Хвала тебе, о холодильник моей души, мой кормилец!

Бригады наёмных грузчиков набирались по утрам. И, главное, нужно было в бригаду попасть. В первый раз. Потом, когда тебя уже знали, тебя отмечали сразу, тебя подзывали, а то и сразу выкрикивали в составе бригады. За смену оплата была стандартная: пять рулей. Но на Ленхолодильник можно было уходить и на смену, и на сутки, и на неделю. Я знал одного человека, который не помнил, когда пришёл сюда. Деньги платили по четвергам, в этот день после обеда у кассы собиралась огромная очередь, но, если ты постоянно служишь холодильнику, тебя не забудут товарищи твои, тебя окликнут, впустят без очереди: ты свой. Главное: не забудь взять с собой хотя бы буханку хлеба. Если идешь на день. Потому что масло, если нет хлеба, не на что намазать, яички куриные тоже не наешь без хлеба, а что делать с сельдью, бочки с которой так часто разбиваются при транспортировке. Тех, кто часто бывает здесь, к обеду оповещают: «Сегодня будет рубец». И у тебя, и у оповещающего сразу заплывают от предвкушения этого грядущего рубца, глаза… нет — глазки! Что за удовольствие, что за удовольствие корчить эти рожи, изображая сладостную слюну, которая томительно течёт во рту, только из-за того, что ты признан своим, что ты избранный. И потом, в кочегарке, где готовится этот вожделенный рубец, ты, как и все, в томлении… Сам я никогда ничего не ощущал, кроме чувства причастности к братству служителей на трудовых полях Ленхолодильника. Может оттого, что я не гурман. Как-то я во вполне приличном ресторане заказал этот, такой вожделенный когда-то рубец, но и тут, в великолепном исполнении, он не представился мне чем-то замечательным. Так — еда.

Проворов ушёл в Ленхолодильник на полторы недели. Его там вскоре стали считать за своего, а он на эти полторы недели приобрёл покой и смысл. Самая неприятная работа была, когда нужно было таскать из вагонов полутуши говяжьи и вешать их потом на крюки. Туши были слякотные, пачкали одежду и воняли кровью. И были очень тяжёлые. Приятно разгружать финскую баранину. Она поступала вымороженная, и вся тушка была зашита в марлю. И красиво, и удобно. Мешки с сахаром и мукой были тяжелы, но ко всему можно привыкнуть. И Проворов привык.

Пора было собираться, пора было улетать.

Последний день он провёл у Жени со Светой.

— Проворов, ты запомни, что ты Проворов и Дед, но не Илюша. Про Илюшу забудь. С Илюшей ты пропадёшь, понял? — говорила ему Света, втолковывая, и теребила его за грудки, чтобы дошло. — Ты Пётр Проворов, ясно?

— Ну, как не ясно! Ты успокойся, Света, успокойся.