Анатолий Бакуменко - Придурок

— Куда? — ещё раз переспросил Проворов.

— Пойдём, покажу, — сказал Лёшка и поднялся, но ноги не слушали его, и он рукой сухой и серой, тонкой ухватился за край полки, чтобы не упасть.

Да, боже ж ты мой, что же это творится! Что за напасть такая! Что, мир в одночасье свихнулся, что ли? Почему это валится и валится… Где ж предел?

— Алексей, что случилось? Что за проблемы, Лёш?

— Нет проблем, — сказал Давыденков ему Алексей. — Ничего не случилось.

— Ничего не случилось. Понимаешь? Ни-че-го! — раздельно произнёс он.

— За двадцать лет ничего не случилось! Понимаешь? — сказал он.

— Тебя вот из института выгнали, у тебя приключилось, а у меня нет.

— Что за ерунда, Лёшка? Чему позавидовал, тому, что я глупость натворил? Нашёл чему завидовать! За глупость ругать нужно, может, сочувствовать, сожалеть, что друг дурака свалял, но завидовать?.. Не понимаю.

— Так и я ж свалял! И все мы, если вдуматься, постоянно этого дурака валяем. То туда валяем, а то оттуда… Бедный дурак!..

В нём зуд какой-то сидел, лихорадка. Да, залихорадило его, стала речь его прерываться, и он останавливался, пытаясь унять дрожь, но в результате только лязгал неожиданно зубами: нервы, нервы это. Расшатались. Не унять. А надо ли?

— Ты говори, — приказал Проворов серьёзно. — Куда тебя Лидка затащила?

— Да при чём тут Лидка?.. Всё, всё вместе — жуть берёт!..

И он стал говорить, стал детально описывать, как ездил на улицу Володарского дом три за каким-то Димой, которого никогда не знал прежде, но который так нужен был Лидке. Он отмечал всяческие мелкие детали, которые никогда не заметили бы ни Проворов, ни я, потому что они ничего не значили, а только были отмечены его взглядом и занесены в мозг, как в записную книжку. Этих деталей было такое множество, что за ними терялся всякий смысл того, что он делал и что происходило вокруг него. Он сам вроде бы выпадал из того, что могло бы быть его жизнью. Были только детали, множество деталей, которые обступали его, заслоняя собой всякий смысл того, что происходило с ним, что делал он, или то, что делалось с ним: детали, которые, вроде, становились и смыслом жизни и целью. А сама жизнь, где ж она?.. А потом, всё ещё лихорадясь и торопясь, он рассказал о том, что было вчера. Вчера Аркадий вышел на первое своё дежурство охранником на стройку и позвал Лёшку за компанию подежурить с ним первую эту ночь. И опять была куча всяческих, удивительно замеченных деталей, которые выводили всё, что там было: их странные рассуждения о возможности построения коммунизма (зачем это им?) все их рассуждения, с деталями и комментариями, всё выводило вчерашний день за рамки жизни, превращая вчерашний день в фантом, который будто взялся откуда-то и теперь преследует его.

— Я всё время занят чем-то, я всё время то там, то сям, я всё время для всех: для Лидки, для Софочки, для Аркаши, для Надежды, для Тони… а когда же я для себя? Вообще, что я такое? Для чего?

— Лёш, Лёха, очнись, вспомни, у тебя скоро будет ребёнок, скоро свадьба… Это как раз и что ты такое, и для чего ты.

— Не режь меня, не режь! — вдруг криком воскликнул Алексей. — Это опять же оттуда. Это Надьке надо свадьбу, ребёнка, но не мне! Я к этому не готов. Я боюсь этого.

— Я этого боюсь. Это опять же помимо меня и моей воли.

— А в чём твоя воля?

— Я не знаю, я как трава: подул ветер, и я склонился в эту сторону. Подул он в другую, и я за ним… А где моя жизнь?

Что ж ты с Надькой-то так? Что не остановился, когда можно было?

— А кто обозначит тот момент? Откуда ж знать, раз всё впервой. У меня-то любопытство быстро кончилось, а для неё будто тайное открылось, сокровенное, в чём вечный её смысл. В чём истинная жизнь заключена.

— Так — так оно и есть, наверное. Истинная жизнь девиц, верно, в теле сперва, а потом уже и душа открывается. Когда она женщина уже… Ты вешаться больше не будешь?

— Сейчас — нет.

— Ну и слава Богу. Это же мерзко. Как вспомню наших жирных тараканов, которые живут у мусоропровода… Фу! Мерзко. Ты представь. Ты висишь там, а они ходят по тебе, а? Жирные. Большие, — сказал Проворов и передёрнул плечами.

— Ты представь, — сказал он, — минута отчаяния, безысходность, верёвка на трубе, вывалившийся язык, и столько хорошего, что могло бы ещё произойти, уже никогда не произойдёт. Оно произойдёт со мной, с Аркадием, Серёжкой Казаковым, но уже не с тобой, и ты даже никогда не узнаешь об этом, хорошем, которого вдруг лишил себя.

— А вдруг хорошего не будет?

— Будет. Обязательно. Будет, — сказал Проворов.