Анатолий Бакуменко - Придурок

— Будет ли? Я смотрю вперёд и безысходность вижу, и бессмысленность этого мероприятия, — сказал Алексей и пальцем ткнул себя в грудь, показывая, что он называет мероприятием.

— Знаешь, я это никому не рассказывал. И больше никому не скажу, но просто хочу вывести твой взгляд за грань того, что видишь ты сегодня. Весной у Жени со Светкой свадьба была. Помнишь? Женька наряженный суетится, весь камильфотый, в бабочке… и вдруг исчез. Светка жениха ждёт, а его нет. Его в это время Валера Балакин из петли вытаскивает.

— Что?..

— Истерия. Ему потом вместо бабочки нашейный платок подвязали, чтобы багровый след скрыть, лицо напудрили, в порядок привели. А сейчас смотри, какая замечательная пара. Таких два красавца. И любят друг друга. Светка, кажется, с рук его не сходит, а он её кружит и кружит. На руках. А не случись Балакина и ничего хорошего уже в жизни не было, потому что жизни уже не было бы. Была бы только трагедия.

— А что у них случилось? Почему он?..

— Не знаю. И знать не хочу. Хочу знать, что они мои друзья, что им повезло, потому что они вместе и любят друг друга, что в доме их тепло, что мне хочется бывать у них, а остальное не важно. Остальное забудем. Хорошо?

Лёшка вздохнул и опечалился.

— Знаешь, какой-то иной жизни хочется, а её нет. Не приходит. Гуляет где-то, где меня не бывает. А я там бываю, где её нет… Понимаешь?

— Понимаю. Мне бы что-то умное, мудрое-мудрое тебе сказать, но я, знаешь, глуп. Я сам такой дурак, и в такую яму себя загнал, сам в такой яме!.. что не знаю, как из неё выбраться. Вот, — Проворов толкнул чистый лист перед собой, — три недели, как написал последнюю строчку и больше не могу. Что-то сломалось внутри. Вот чистый лист. Я два дня уже перед ним. Душа молчит. Я знаю, о чём сказать, но слова не складываются. И как жить? Я тугодум, мне, чтобы в тему войти, время нужно. Ничего сходу не получается. И чтобы писать, мне каждый день нужно садиться к бумаге и не думать больше ни о чём, ни на что не отвлекаться. Но нужно, хоть изредка, есть. Для этого нужны деньги. Чтобы иметь деньги, нужно отвлекать голову, нужно работать, но как же тогда писать? Когда?

Лёшка уже совсем пришёл в себя, уже сошла мертвенная зелень с лица, и волосы оправились, приобрели живой свой блеск.

— Я не знаю, куда деть себя, — сказал Проворов.

— Подскажи, — вдруг обратился он к Лёшке.

Тот недоуменно поднял на него глаза, и в них была полная растерянность, потому что его вынули из его собственных переживаний к какой-то деятельности, хотят услышать от него спасительную мысль, ответ на вопрос извечный: как жить? Как будто за кого-то можно этот вопрос решить. С самим собой бы разобраться!.. Но вдруг блеснули Лёшкины глаза:

— Послушай, — сказал он, Серёжка Казаков!.. Он же звал тебя к себе.

— Когда? Когда звал?

— Послушай, тут история не совсем опрятная… Тонечка в Серёжку, как кошка, влюблена. Она увидела в ящике письмо от него к тебе и стащила. Так уж ей хотелось от Сергея весточку иметь. Он там пишет, что знает уже, что ты вылетел из института, и зовёт к себе, в Якутию. Ему там большие деньги платят. Он рублей четыреста получает. Поезжай к нему. За год заработаешь столько, что потом на целый год сиденья за бумагой хватит, а? Как тебе идея?

Проворову идея показалась ни так ни сяк, но это уже была деятельность. Об этом можно было думать, и он думать стал, но это было совсем не так, как раньше, когда жили в нём мелодии его мычалок, когда мысль отправлялась в полёт и приносила счастье открытий. Теперь мысль стала тяжёлой и приносила ощущение усталости.

Якутия занимает седьмую часть Советского Союза. Плотность населения (по разным источникам) составляет от пяти до семи человек на сто квадратных километров. Огромная территория, на которой можно не то что затеряться, можно потеряться, можно исчезнуть, как в Бермудском треугольнике. И ищи — не ищи — никаких следов от тебя не останется. Там, в Верхневилюйске отбывал свою ссылку пламенный наш революционер, который позвал свою Родину к топору… Там, в Верхневилюйском районе, в посёлке Намцы работал учителем русского языка и литературы милый друг наш Серёжа Казаков, которого послали так далеко по распределению по окончании института.

Когда-то, когда-то давным-давно, в какой-то иной, в какой-то не моей, кажется уже, жизни, я проходил педагогическую практику в школе. Был урок литературы. Старший (десятый?) класс. Тема урока «Александр Блок». Над доской его портрет. На задней парте преподаватель-методист. Открывается дверь: «Можно?» На пороге Серёжка, копия Блока. Только не в приличном костюме и с галстуком-бабочкой, а в свитере, и лицо его несколько рыхловатое, а во рту справа золотая фикса. Он сел рядом с преподавателем-методистом. И весь урок я видел перед собой затылки школьников. Это они изучали живого Александра Блока. Сережке я простил эту мелкую его пакость: он был юн ещё, и ему так хотелось похулиганить. И он хулиганил.