Анатолий Бакуменко - Придурок

Боря Гершкович её подобрал. Прочёл, и тут у них произошёл следующий разговор:

— Ты это серьёзно? — спросил Боря. — Что? — спросил Алексей.

— Это, — ответил Боря. — Ты же идеалист чистой воды.

— Сам ты идеалист… хренов, — сказал Лёшка и обиделся.

Назову-ка я его Проворовым. И не из-за того, что проворный он какой-то или какой-то вороватый, а просто нужно же мне его как-то называть — вот пусть и будет он Проворовым. И не ищите за именем этим никаких подтекстов: их нет. Просто я назвал его так.

Проворов когда-то услышал о себе мнение, что он мужчина вполне импозантный. Да, это именно так и было произнесено про него: «Вполне импозантный мужчина». Что бы это означало, понимал он не вполне, но определение это ему ох как понравилось. Он даже и не помнит, кто же это его так назвал, но кто-то же назвал, и, наверняка, это была женщина, и это ему тоже очень нравилось. Да, ему это нравилось, хотя он и считал себя человеком скромным и вслух никогда бы не произнес слов таких про себя, но иногда вспоминал эти слова, примерял их к себе и понимал, что ему они впору, нигде не жмут, одним словом — его размерчик. Как и многие другие люди, прожившие не один десяток лет, а этот десяток у него был уже шестой, — за свою жизнь он примерил к себе разные одежды. Были среди них и более интересные, говорящие много хорошего о его уме и образованности, но в этой он почувствовал себя вполне согласно.

Беда вся в том, что в жизни его была одна страшная для него нелепость: с самого детства он выглядел намного умнее и значительнее того, что на самом деле знал про себя. Он родился в «чужой одежде». Притом он долго не сознавал этого несоответствия, не замечал его или не хотел замечать, потому что это было удобно: раз встречают «по платью», то встречайте! Я пришел.

Но это не вполне так. Он не знал, что Бог не обидел его внешностью, не знал, что девочки, а потом и женщины, оглядываются на него, что с ним хотят иметь дело, связь, любовь. Он этого не знал. Ему этого не надо было? Отнюдь, скажу я вам. Он не знал себя. Вернее, знал, но, скажем так, знал как систему с изъяном. Он подозревал, что человек он абсолютно неинтересный. Или, лучше сказать, интересный только самому себе.

Как-то у Юрия Олеши в романе «Зависть» я наткнулся на такую ремарку, характеризующую героя: «.. по утрам он пел в сортире». Проворов тоже мог вдруг запеть в сортире. Но это не то пение, в котором есть какой-то смысл, в котором различимы слова или мелодия знакомая или не знакомая — его пение напоминало какое-то мычание или гудение, где ритмы все же присутствовали, но узнать в них что-то было невозможно. Но эта, если можно назвать ее так, характеристика относится к Проворову уже повзрослевшему несколько, а вот каким он был в детстве этого Проворов, казалось, ну никак не вспомнит.

Меня всегда поражала способность графа Льва Николаевича якобы помнить все и живо описать так, словно событие врезалось в его память или он наблюдает это событие в момент написания. Говорят, он мог описать свои ощущения в утробе матери. Ощущения — в момент своего рождения… Но, может, это только «красное словцо» гениального графа? Помнится, описывая смерть Ивана Ильича, он говорил, что Ивана Ильича словно кто-то мял и запихивал в какой-то узкий мешок. Что ж, может быть, может быть так, да, но…

Проворов был совсем другим. Куда ему до графа! Да и кто бы сравнивал?.. Только не я… Нет, только не я.

Свою долгую жизнь он помнил так, будто ему про нее рассказали. Он и соотносил ее с действительными событиями как-то странно — словно разглядывал фотографии: вот это — я, мне столько-то лет, вот это — дочь, ей пять лет, это — жена, в год, когда мы поженились… Но вспомнить живые лица, а не застывшие на снимке, он не мог. Может он и не жил вовсе? Да — нет!.. Судя по событиям, была жизнь насыщенной, но неужели была — вот в чем вопрос.