Анатолий Бакуменко - Придурок

Ты, как в юности, слишком категоричен. Кто поумнее, тот всегда рядом оказывается. Он спасёт. А в будущем? Об этом вам думать. Не мне. Мы изменить ничего не сумеем… А для этого не в литераторы, а в политики идти надо. Нам уже не удержать, да и нет таких среди нас.

— А Сахаров? Он под «письмом» подписался. Там тысяча подписей.

— С Сахаровым всё значительно проще. Он сделал свою водородную бомбу, весь мир испугал, потом взглянул на дело рук своих и сам испугался. Оттого и засуетился. Письма писать стал. Струсил.

Отец знал, наверное, больше, потому что говорил с презрением, как о предателе. Или это партийный настрой сказался?

— А это разве плохо, что струсил? Побольше бы трусов таких. А то живёшь, детей рожаешь, а там дурак… или пара дураков сойдутся, и завтрашний день уже не наступит.

На том и разошлись, потому что детей уже укладывать было пора, и Виктор с семьёй ушёл. А Проворов всё отца у себя удерживал. И мать. Потому что это было прощание его с домом. Когда ещё он приедет сюда, да и приедет ли вообще после того, как всё прояснится и родители узнают, что он опять бросил учёбу, а объяснить почему, объяснить почему — невозможно. Глупость какая-то, абсурд несусветный: ведь здесь все те преподаватели, учиться у кого он мечтал. Не было среди них только Эткинда, но посетить его лекции было вполне возможно: он вёл занятия на факультете переподготовки преподавателей. А это в соседнем корпусе.

— Только прошу тебя, сын, думай всегда, прежде чем говорить, — сказал отец и костяшками пальцев постучал его по лбу, словно так до разума достучаться можно. — Иной раз слово скажешь, а за ним такая лавина всякого вывалится — только успевай уклоняться. Что-то мне неспокойно. Что-то я волнуюсь за тебя: как бы чего не натворил. Может, зря я тебе всё рассказал?

— Пап, ты не переживай, — успокаивал Проворов, а у самого слёзы готовы уже были… И он носом длинно потянул, словно всхлип заглушил в себе.

Шло неотвратимое, совершенно никому, да и ему, ненужное. Что с того, что жил он последний месяц жизнью наполненной? Что с того? Вот прошёл этот месяц и что?.. Подумаешь, гений какой! Подумаешь, счастье от творчества испытал, а кто тебе сказал, что все творения твои не сплошная графомания?.. Сделано — не воротишь! Но как жить? Без родных, без друзей. Он всё остановил, он поставил себя в нулевую позицию, когда жить надо, будто снова начав, с чистого листа. Но ещё казалось, что сделать что-то можно, казалось, нужно напрячь только посильней голову и придёт решение, потому что ответ где-то рядом, и он голову напрягал и твердил себе: что-то делать надо, надо… что?.. что?.. Ответ не приходил.

Это всё из-за того, что кончились во мне мычалки мои, — решил он. И стал заставлять себя петь что-то, но мысли не цеплялись за чужие мелодии. Тогда он стал пристраивать ритм, задающийся перестуком вагонных колёс. Он пытался под перестук думать, и что-то получаться стало, но мысли эти уносились куда-то, где бродило лишь колёсное эхо и где бродили сюжеты, которые были не о нём…

В общаге оказалось, что той заветной его книженции, в которую собирался он записать свою «Анафору», той его книженции нет. Она исчезла с его полки. И Коля не знал о ней ничего, но черновики ещё были. Проворов сел их перечитывать, понимая, что да, в них что-то есть, есть талантец какой-то. Может быть. Ну и что?.. Стоило ли это того, чтобы лес городить, а получить в результате огромный нуль!..

Валерий Семёнович на факультете встретил его, суетясь, выскочил из-за стола, словно обязан чем ему был, руку жал, маялся:

— Приказ уже готов. Никто вмешиваться не хочет, заступаться не советуют. Кто-то всем говорит, что ты это неспроста, что твой друг тенью за тобой. А что неспроста? Но только о тебе скажешь, сразу его поминают. Всё Олен этот, чтоб его побрало!.. Ты не волнуйся, это система, ей успокоиться надо, в равновесие прийти. А придёт в равновесие, ты приезжай, восстановим. Честно.

Тут начало твориться с ним нечто странное, будто сознание его вдруг теряло связь с мозгом, оно начинало словно проваливаться в какую-то дыру, потом выныривать из неё, потом окунаться в неё вновь. Может, это было то, что психологи называют запредельным торможением, которое наваливается на человека от перегруженности его психики. И он так подумал про себя: «Наверно, я совсем свихнулся. Это беспокоится совесть моя».

Потом он опять сидел за столом и перебирал черновики, и тут пришёл Лёшка. Они не виделись уже давно…

— Где ты был целый месяц, я так давно не видел тебя! — воскликнул Проворов. — Целый месяц!.. Где тебя носило?