Анатолий Бакуменко - Придурок

Был октябрь, и ломко хрустел лёд на мелких лужах, а над карнизами крыш торчала холодная рожа луны.

Потом был гулкий подъезд, и я пытался целовать безразличную Надежду, а потом мы оказались в комнате, где на столе горела одинокая свеча, которая отражалась на тёмном глянце винных бутылок, и кто-то пел пастернаковский текст: «свеча горела на столе…» А потом кто-то другой заговорил под гитару про Женьку: «А Женька, вы помните Женьку? — Я с ней приходил вот сюда. Тогда… — в восемнадцатом веке… Ну вспомните, чёрт вас возьми!.. Мне дом представляется некий. В Воронеже. Или Перьми. То утро вставало неброско: лишь отсветы на полу. Галандкою пахло и воском… и шторой примёрзшей к стеклу. А вы будто только с охоты. Я помню такой кабинет… и пили мы мерзкое что-то, похожее на «Каберне». Но всё же напились порядком, и каждый из нас тосковал: «Ах, ах — молодая дворянка!» Всю жизнь я такую искал…» И тут вдруг кто-то в темноте, в углу, где ничего и никого не было видно, вдруг кто-то в углу стал говорить монотонно и немного гнусавя эти, вот эти слова: «Октябрь. Море поутру лежит щекой на волнорезе… Луч светила, вставшего из моря, скорей пронзителен, чем жгуч…» и далее: «гребцы глядят на снежные зубцы».

Раньше мне почему-то казалось, что чтобы произнести всю строку, вот это чтобы произнести: «Октябрь. Море поутру лежит щекой на волнорезе… Луч светила…» — нужно произвести некое насилие, казалось мне, насилие над собой, чтобы услышать мелодию в стихе. После «Октябрь» представлялась мне какая-то пауза, и нужно соединение какое-то, соединительный союз хотя бы… И только, когда услышал его, когда услышал этот гнусавый голос, оказалось всё просто, и никаких модуляций не требуется, никаких пауз.

В той комнате на Марата было уютно и было просто, и хорошо пилось дешёвое вино. Слева увлечённо целовались, и я потянулся к Надежде, но рядом было пусто: Надежда моя исчезла в темноте, и я вышел в подъезд покурить. Я вышел в подъезд, а за мной вышел Марик. Оказывается, он тоже был в том полумраке, полумраке комнаты подсвеченной свечей, которая горела неровно и метала свой язычок, повинуясь человеческому дыханию.

— Привет, старик, — сказал он.

Он был не один и представил:

— Бродский.

Я слышал, что его можно иногда встретить в «Сайгоне», но никогда не интересовался им, не был он мне интересен. Вот Кушнер был, а Бродский нет. В стихах Кушнера много сердца и души было, а у Бродского… «Пилигримы», «Стансы», ещё два-три подобных стиха, а остальное: холодная рука мастера, знающая великое ремесло огранки. Да, великолепная техника и ум…

Он был немного старше меня, но только чуть-чуть, года на четыре, и был немного выше. И даже в неверном свете подъезда было ясно, что он — рыжик. Я видел его впервые и сперва не понял, что это он, потому что о нём говорили всегда, таинственно понижая голос до какого-то интимного звучания, и поэтому он не мог быть реальностью. Он мог быть фантазией, фантомом, но я часто ловил себя на том, что в голове неожиданно и вдруг начинали звучать слова его «Пилигримов», и ещё это: «на Васильевский остров я приду умирать», и ещё: «между выцветших линий на асфальт упаду». Но в голове складывалось почему-то: «между выцветших лилий».Почему? Почему лилии? И ещё это, больное: «к равнодушной Отчизне прижимаясь щекой». Но, вообще-то, он был рыжий, как Аркаша! Ха!..

Оказалось, они здесь тоже случайно, и я спросил, потому что молчать уже было неловко, а вовсе не оттого, что мне интересно это:

— Послушай, — сказал я. — Ты часто говоришь о боге, как о Боге. Это у тебя поэтический приём или ты действительно вверишь в него?

В подъезде было пусто и были высокие потолки в перекрытиях этажей, и из-за этого слова его словно двоились, словно ещё кто-то повторял за ним слова его, только с коротким опозданием и на тон ниже… или — глуше. Он заговорил об этом, как об очень серьёзном для него. Он цитировал неизвестных мне авторов, а уж я-то считал себя человеком достаточно начитанным, но… и понимал, что о Боге серьёзно можно говорить только как о понятии, о категории философской. О некоей абстракции, как… как о добре или зле. Потому что образованный человек не мог в это верить! Это чушь была. Бог — экзотика. Красное словцо, предмет размышлений академических, но никак не жизнь. И без него на земле много ещё нерешённых проблем. Я-то знал тогда очень точно, что Бога нет, а у него получалось, что гармонии без Бога быть не может, но ещё, казалось, что он подразумевает, словно ещё чего-то… что что-то ещё существует… что-то таинственное и большое — непонятное… что-то находится ещё выше Бога… Чушь! Чушь!.. Прошло больше тридцати лет, и многое произошло, и его в этом мире уже нет, но я так и не умею вспомнить и додумать то, что говорил он тогда в гулком подъезде… Он о Боге думал, а мы в то время — нет. Может, потому, что у него уже была судьба?.. А я?