Анатолий Бакуменко - Придурок

— Видишь, какая у меня маленькая попка? Рая сказала, что если мы будем часто с тобой спать, то она станет больше. И бедра станут шире. Тебе нравится? Ну, что ты отворачиваешься, ты смотри. Я ведь вся твоя теперь. Потрогай… Да, не стесняйся ты! Фу, какой ты дурачок у меня. Трогай.

И она подставила ему пупырышки своих грудей.

— Да не так!.. — и она стала водить его пальцем по своим соскам. — Ой, как приятно!.. — а потом взялась за пояс его брюк, и он невольно задержал эту руку.

— Ну, ладно. Ну, сам, — сказала она и улеглась на кровать. Прямо на покрывало. — Ну, что ты тянешь! Скоро Рая придёт…

«Зачем я это делаю, боже!..»

И он прилёг сбоку, чтобы изобразить хоть какое подобие ласки, но она сразу потянула его на себя:

— Ну, что же ты… ну!.. — и он как-то стал перелазить через её ногу, чтобы оказаться между, а она плоско лежала под ним, и неожиданно стала покрикивать из-под него:

— Да, не туда же!.. Левее! Ну… вперёд… Да, где же ты там?!! Ну!.. ну!.. ты! Ну! — покрикивала она, торопя его, торопя его, но куда? Куда?.. боже!..

И он был на ней, и не знал, куда девать себя и своё тело, потому что всё было дико… — дико безобразно всё было. И с ним случилось то, что с подростками часто бывает по ночам. Вдруг оказалось у него там что-то маленькое и мокрое, похожее на плевок, и ему совсем нечего было делать на этой тощенькой и глупой девчонке.

Она не поняла сперва:

— И это всё-ё-ё!.. — протянула она, когда он вновь полез через её ногу. Он сидел на краю кровати…

— Ты что, больной?.. — недоумение было в её голосе. В голосе, потому что он не видел её, — он на неё не смотрел и видеть её не мог.

— Он что?.. он у тебя такой… он такой маленький?..

— Только бээфом всю меня перепачкал и всё, — говорила она что-то непонятное, но это только сперва, потому что он взглянул на неё, увидел, что она вытирает, припасённым заранее полотенцем, между ног и ноги, и догадался вдруг, что говорит она про клей БФ. Что клеем называет. Бээфом?..

Почему-то это показалось ему грубым и особенно обидным, но имел ли он право обижаться? А?

— Это, наверное, лечится, — предположила она, — но давай договоримся, это твоя забота. Ты будешь лечиться и будешь мне докладывать, ладно?! — Она уже опять приказывала.

Она была явно озадачена, но она была вовсе не озабочена, и слава богу.

Когда Рая пришла, они скрылись в родительской комнатке, и о чём-то шептались там, и оттуда доносились какие-то вскрикивания и задавленный смешок, а потом они вышли, и Рая сперва таращилась на него, но потом поняла что-то. Конечно, поняла она всё по-своему, но в этом ли дело? Боже! Всё двигалось, наконец, к развязке. Она была уже близка. Вот: часок, другой, третий — и вот она, свобода.

На вокзале всё ждали, когда нужно будет прощаться, и Рая брала всё его за руку, а когда пришла пора, сказала:

— Пока, родственничек, — и прижалась, и поцеловала, а Аля чмокнула его в ухо:

— Ты смотри, лечись, а то я возьму и брошу тебя, — сказала она.

— Это я шучу, — сказала она.

А потом поезд ушёл. И всё.

Когда он вышел на вокзальную площадь, голова его болела, болела так, словно сдавливают её какими-то тисками — какими-то огромными тисками. И пуста была голова его — не было в ней никаких мелодий, и смысла в ней совсем никакого не осталось: пуста была голова его. И тело его было пустым, вышли, покинули его жизненные его силы. И не было ритма в его теле, не слышно было жизни сердца его. Словно в огромной железной бочке, в этом огромном резонаторе, где можно услышать шелест струящейся по венам крови, словно пришла в бочку ту гулкую гулкая тишина. Мёртвая тишина пришла.

И тогда он увидел свет. И этот свет был нетерпимо белым, бесшумным — словно матовым флёром затушил он зелень и те тени, которые бессильно бросали на землю выгоревшие, бледные деревья.

Он уже видел однажды такой белый свет…

Это было давно, это было в году, может, пятьдесят втором, когда они только приехали в город, и город ещё был чужим. Иногда он думает, что это был сон, потому что вот так же была выжжена белым светом улица Советская, и потому что казалось, жизнь остановила свой ход, потому что никого не было в той утренней выгоревшей улице, и только он, только этот обрубок человеческий, прыгал на единственной оставленной ему ноге. Прыгал на единственной, оставленной ему для жизни, ноге этот человеческий обрубок из недавней ещё войны, прыгал безрукий, потому что плечи кончались плечами самими, а дальше ничего уже не было, только полоскались пустые рукава мужской нижней рубахи. И он удалялся, он исчезал впереди, потому что солнце выжигало из улицы эту фигуру, и остановившимся казалось холодное от ужаса сердце мальчишки…