Игорь Сапожков - Перегон

— Предлагаю вернуться к нашим баранам, — офицер закурил, — колись Мамонт, пока не скопытился… У меня здесь дубарей и без тебя хватает.

Вор молчал. Потом сладковатый привкус крови во рту вызвал горловой спазм и приступ рвоты. Он опять ненадолго потерял сознание. Оказавшись на скамейке возле собора он долго искал глазами Таню, потом он попытался оглянуться, но резкая боль в шее вернула его в Столыпин.

— Ладно легавый, — он тихо и отдельно произнёс каждое слово, — отдам тебе общак …

— А я и не сомневался, Аркадий Петрович, — Самсонов не отрываясь смотрел в глаза вору, — видишь Косорот, какой нынче сознательный уголовник пошёл…

— Ты мне только дай помозговать до утра, что своим напонтовать … Да и вообще как разрулить.

— Никаких до утра, у тебя один час, понял? Косорот закрой его на час в караулке.

Перед тем как выйти, Самсонов отозвал в сторону прапорщика:

— Ты смотри за ним Вася, внимательно смотри. Я не верю ни одному его слову…

— Так ведь ему ж теперь дороги назад нету, — прапорщик улыбнулся, обнажив верхний ряд блестящих как слюда, стальных зубов.

— Именно поэтому и смотри, — он всё также не сводил глаз с лежавшего на полу вора, хватающего ртом кислый воздух Столыпина, — но общак мы из него выгрызем…

Стены караулки были увешаны стендами уставов караульной службы и фотографиями членов Политбюро СССР, в помещении пахло оружейным маслом и плесенью. Под потолком беспокойно мигала полуживая лампочка. Мамонт неподвижно сидел на полу, прикованный наручниками к решётке. Время от времени, когда ему удавалось сконцентрироваться, его мозг начинал быстро и чётко работать. Он был уверен, что его будут искать и найдут, сейчас он обдумывал свои последние распоряжения. Он так же прекрасно понимал, что выбраться отсюда живым шансов у него почти нет. Любое, минимальное движение вызывал в его теле жуткую боль. Кроме того горящая боль в центре грудной клетке не давала сделать глубокий вдох.

Косорот остался за дверью, в накинутом на плечи лёгком овечьем полушубке, по-хозяйски скрестив руки на груди, он монотонно ходил вперёд-назад. Громкие удары подбитых стальными набойками каблуков, звонко отскакивали от стен и тревожным эхом разлетались по всему вагону. Ночная усталость и однообразность ходьбы, пять шагов вперёд, пять назад, притупили внимание, прапорщик не услышал, как сзади к нему подкрался Фадей. Когда на очередном пятом шаге Косорот повернулся, в его кадык упёрлось острое, как бритва, лезвие кнопаря .

— Пикнешь гнида, на перо сядешь … Дверь открыл… Быро …

Пока парализованный страхом прапорщик, лихорадочно выбирал из большой связки нужный ключ, Фадей свободной рукой вытащил из его кобуры табельный Макаров.

Рядовой Тимофей Лавилль охотно заступил в ночной наряд. Ему вообще нравилось служить, последнее время он даже подумывал остаться на сверхсрочную службу. А что плохого? В деревне Новый Авиньон где он родился, кроме его семьи осталось ещё пол дюжины домов, да и то с одними стариками. Домой возвращаться не было смысла и перспективы, ну а куда тогда податься. Армия самое то. О родном колхозе «Парижская Коммуна», он вспоминал часто и с теплотой. Деревня была основана пленными французами, после поражения Наполеона в Отечественной войне 1812 года. А так как почти все пленные были родом из Авиньона, они не долго думая дали ей имя Новый Авиньон. Располагалась деревня в берёзовой роще на пологом берегу живописной, холодной речушки. Пленные быстро выучили язык, переженились на красивых русских девушках из соседних сёл, посадили виноград и развели гусей. Через год-другой в селе появились румяные дети, вино и гусиный паштет. Дети прекрасно говорили на двух языках, вино и пашет пользовались спросом в отстроенной после пожара Москве.

Время шло, одно поколение сменялось другим, уже давно пленные французы, мирно спали на деревенском кладбище Ла Морт. Уже состарились их дети, но внуки и правнуки всё так же бегло болтали по-французски, напевали под балалайку песенку про Авиньонский Мост, устраивали спектакли, пили туземное полусладкое, закусывая его паштетом из гусиной печёнки. Они давно уже носили русские имена, сохранив при этом французские фамилии, среди них встречались Демьян Ла Кротте, Фома Кретьен или Капитон Вандерпют.

Большевицкую Революцию французы встретили настороженно, видимо сработало что-то на генном уровне. На общем собрании большинством голосов они решили придерживаться нейтралитета. Против принятого решения проголосовал кузнец Прохор Д’Жюр. Взяв слово он очень эмоционально призывал к объединению в колхоз. Дальше лозунгов дело не пошло, кузнец так и не смог толком объяснить преимуществ коллективного хозяйства. Вобщем французы не выказывали особой радости от надвигающихся перемен. Вскоре присланный губкомом военно-партийный отряд ЧОН, [7] ЧОН — Части Особого Назначения отобрал у них все излишки продовольствия — вино и паштет, и пригрозив частным собственникам «крайними мерами» весело ускакал в город. Когда пыль улеглась, авиньонцы, понимая что выход из сложившейся ситуации только один, решили объединиться в колхоз. Председателем единогласно выбрали Д’Жюра, колхоз не колеблясь назвали «Commune de Paris», над кузней натянули кумачовый транспарант «Отречёмся от старого мира!»