Алан Силлитоу - В субботу вечером, в воскресенье утром

Бренду перспектива разлуки смущала гораздо меньше, чем Артура. Ему даже казалось, что при мысли о двухнедельной свободе лицо ее светится радостью.

— Ну что за ерунда, Артур, ты же скоро вернешься. Да и о чем речь — всего раз в год. А когда все кончится, тут тебе Гусиная ярмарка, а потом Рождество. Время летит, и скоро мы начнем стареть, уж я-то знаю.

— Я — нет, — пробурчал он. — Тебе столько лет, на сколько ты себя чувствуешь, а у меня жизнь еще даже не начиналась.

— Да и не начнется, пока не женишься.

— Женюсь? Я? Можешь не беспокоиться. Я бы на тебе женился, потому что люблю тебя, но это невозможно. А если, цыпленок, я не могу жениться на тебе, то вряд ли женюсь на ком-то еще.

Подобная прямота Бренде понравилась, и тем не менее она возразила:

— Все так говорят, наверное. Но не пройдет и года, как ты передумаешь. В твоем возрасте все думают, что никогда не женятся. Возьми хоть Джека, он тоже так думал, сам мне говорил. Мол, тебе кажется, что всю жизнь проживешь один — так он, помнится, говорил, — а потом вдруг оказывается, что нет, не получается.

— Ну, мне-то все равно нет нужды жениться, разве не так? — Артур лукаво улыбнулся. — Не женись, пока не обязан жениться, — вот мой девиз. — Он игриво ткнул ей пальцем в ребра и привлек к себе.

— Отстань, до смерти задушишь. И нечего здесь целоваться, вон видишь, на верхушке какой-то мужик, ему все видно. — Похоже, она действительно разозлилась.

— Да ничего ему не видно, — ухмыльнулся Артур.

— Ну, неважно. К тому же ты что, думаешь, что люди женятся ради этого? В таком случае ошибаешься. То есть некоторые, возможно, да, ради этого, но большинство совсем по другим причинам.

— Ну, ты у нас прямо всезнайка. — Искры, сыпавшиеся из обоих очагов напряженности, достигли такой температуры, что огонь готов был вспыхнуть с любой стороны. — Но и я кое-что знаю. Например, что женюсь, когда буду готов, а пока не готов. — Он резко повернулся к ней. — А ты, наверное, ждешь не дождешься, когда я женюсь?

— Не будь дураком, — сказала она, довольная тем, что сумела его разозлить. — Именно этого я как раз не хочу, и тебе это известно. Но если когда-нибудь решишься, не дай мне тебя отговорить. Если хочешь, смейся, но ты знаешь, что я имею в виду. Да, верно, сегодня ты любишь меня, но через полгода все может быть иначе.

Э-э, подумал он, через полгода любой из нас может умереть. И он принялся приплясывать перед ней на тропинке, вскидывая свои длинные ноги, ныряя в высокие заросли пшеницы и внезапно выскакивая наружу, думая ее напугать. Пусть тоже посмеется.

— Валяй, валяй! — прикрикнула она. — Нет, ты и впрямь дурак. Никогда тебя не поймешь.

— Ну что ж, — задыхаясь, усмехнулся Артур и обнял ее за талию, — то же самое я мог бы сказать о тебе. Но меня это совершенно не волнует, потому что я никогда особо и не старался понять людей. От этого тоже не бывает большой пользы. — Артур помрачнел, ощущая, как огромное вселенское колесо разворачивается в его сторону, готовое размолоть в порошок. Пятнадцать дней в военной форме виделись ему поднятой над ним боевой дубинкой какого-нибудь индейского племени. И то, что Бренду, кажется, не особенно огорчал его отъезд, и то, что над головой расстилалось безбрежное голубое небо летнего вечера, не находило в его груди отклика и лишь заставляло чувствовать пустоту и одиночество среди моря цветов и трав.

— Ладно, куда пойдем-то, Артур?

А он и не знал. Это большой вопрос, и не только в каком-то одном смысле. Надо действовать, подумал он. Вот это будет по-моему. И он в одно мгновение отбросил тоску и повлек Бренду вдоль прямоугольной линии живой ограды. Пшеница скрывала их от посторонних взглядов, и Артур шагнул вглубь, собираясь примять ее.

— Это нехорошо, — сказала она. — Нельзя затаптывать траву.

— Почему нехорошо? Мне нравится. И вообще, какое это имеет значение?

— Вот я и говорю, — слабо улыбнулась она, — ты не можешь отличить хорошее от дурного.

— Не могу. А еще не хочу, чтобы меня учили.

— Но мысль, мне кажется, правильная. Это хорошее место, — сказала она, глядя на образовавшуюся в зелени вмятину. — Я люблю тебя, Артур. — Они сели и страстно прильнули друг к другу.

В ожидании поезда из Бирмингема он стоял на платформе в Дерби, прислонившись всей своей тощей долговязой фигурой к неработающему автомату с шоколадными конфетами. Посвежевший и выбритый настолько чисто, что его нестираная гимнастерка существовала как бы отдельно от всего того благоухания, что от него исходило, Артур только что вышел из вокзального буфета, где чашке чая сопутствовала булочка с изюмом. Неподалеку было свободное место, но Артур, не желая мять аккуратно выглаженные брюки, не стал на него садиться. Он не мог оторваться мыслями от бурного прощания с Брендой там, в пшеничном поле, затянувшегося до полуночи, когда уже ушел последний автобус. Они возвращались домой при полной луне, с неясным ощущением обреченности, вышедшим наружу при столь бесповоротном расставании, с чувством начала несчастного конца, с которым можно бороться, но нельзя победить. И чувство это, хоть не было сказано ни слова, испытывали они оба и выдавали его друг другу слишком явным желанием казаться веселыми. В их страсти заключалась горечь, в нежных словах не было смысла, и они чересчур легко и поспешно подхватывали, как брошенную на землю перчатку, шутливые замечания, призванные скрыть их истинные чувства.