Алан Силлитоу - В субботу вечером, в воскресенье утром

Будущее, если заглянуть вперед, означало разные вещи, как хорошие, так и дурные: наступление лета (это хорошо); военные сборы в конце августа (чистилище); Гусиная ярмарка в октябре (потрясно); Ночь фейерверков (хорошо, если только тебя не разорвет на куски); наконец, Рождество (ну, Рождество оно и есть Рождество). А потом Новый год потрясет кулаком, схватит за загривок и забросит тебя, с завязанными глазами, на гребень очередной волны. Живя в городе и работая на фабрике, только по календарю и определяешь реальное течение времени — за меняющимися временами года уследить трудно. Переход весны в лето и осени в зиму Артур отмечал только по выходным дням, в субботу или воскресенье, когда седлал велосипед и по берегу канала отправлялся за город на рыбалку. Долгими летними вечерами он сидел перед входной дверью с перочинным ножом и деревянным бруском в руках и выпиливал поплавок в виде рыбешки, а потом, отбросив в сторону недокуренную сигарету, разглядывал его на свет, оценивая пропорции головы, брюшка и хвоста. Потом он причудливо раскрасит ее, эту деревянную рыбешку, глаза — серым, красным и оранжевым, брюшко — голубым цветом гусиного яйца, и получится странное существо, которое, хотелось бы надеяться, заставит попасться на крючок его настоящих сородичей. Сидя на берегу канала ниже Хемлок-Стоун и Брамкот-Хиллз, он забрасывал удочку в узкую, с неподвижной поверхностью заводь, а на противоположном берегу клонились к земле листья бузины и над зеленой кроной деревьев ползли рваные белые облака. Это было тихое, укромное, почти безлюдное место, окруженное крутыми, поросшими кустарником берегами, где на старой вырубке, в бечевнике, Артур оставлял свой велосипед. Городом здесь и не пахло. Он находился всего-то в четырех милях, за холмами. Но и того хватало, когда он, в тишине и покое, сидел с зажатой в пальцах сигаретой и не спускал глаз с покачивающегося у противоположного берега поплавка, а вокруг него вдруг вспенивалась и расходилась концентрическими кругами вода, и водомерки, подобно крошечным лодчонкам, изящно скользили между лилий с их широкими листьями. В боковом кармане гимнастерки, сохранившейся у Артура с армейской службы, лежали сэндвичи, фляга с чаем и бутылка эля на полдник, чего вполне хватало, пока не сгустятся плотные тени и не станет холодно; тогда он закрепит на велосипедной раме удочки и устремится назад, домой, опережая последние минуты затухающего дня. Так проходили воскресные дни его лета, этого драгоценного, залитого различными красками времени года, границы которого омрачались сонными днями фабричной рутины, когда ему приходилось насиловать свои мышцы, сдерживая их естественное желание отдохнуть. Все остальное — мимолетный проблеск неба в середине дня или вечером, жизнь как в тюрьме, но притом вполне сносная, потому что работа позволяет не беспокоиться о том, где раздобыть завтра кусок хлеба, пинту эля, пачку сигарет и одежду с обувью.

Порой Артур вспоминал, как лет в восемнадцать с небольшим на него напялили хаки, как он вошел в магазин одетым в спортивную куртку поверх рубашки с галстуком, а вышел настоящим воякой, в солдатском обмундировании и непонятной тяжелой скаткой за плечами. Начищая до блеска пряжку ремня, он думал о том, как жили во время войны его кузены — долговязые, вечно ухмыляющиеся дезертиры, которых время от времени ловили краснофуражечники [11] Военная полиция. или полиция, но которые всегда оставались на плаву, вечно в бегах, деля кров с проститутками, воруя деньги и еду, потому что ни военных продуктовых карточек, ни пособия по безработице у них не было. Опасная игра, и Артур порой удивлялся, отчего они так долго скрывались, почему не отправились за море, чтобы погибнуть и покончить со всем этим. И все же они были правы, теперь Артур понимал это, ибо они по-прежнему здесь, живые, работают и прилично зарабатывают, несмотря ни на какую армию. Он вспоминал, как Дейв говорил отцу в военные годы: «Я восемнадцать месяцев жил на пособие. Как и ты, Хэролд. Мы все из кожи вон лезли, лишь бы не сдохнуть, и что же, теперь нас собираются призвать? У матери было на руках четырнадцать ртов, а Додо то получал какую-то работу, то снова терял ее. И вот однажды ночью я залез через черный ход в какую-то лавку — просто потому, что нам было нечего есть. А когда вернулся — никогда этого не забуду, Хэролд, — у нас получился такой классный ужин, какого в жизни не бывало. Мне тогда было пятнадцать, и каждую неделю в течение пары месяцев я залезал в магазин, но однажды эти сволочи меня сцапали. И знаешь, что я получил? Знаю, что знаешь, дядя Хэролд, и все же скажу. Три года в Борстале. А когда вышел, началась война, и меня призвали. Так неужели ж ты думаешь, что я собираюсь драться за этих ублюдков?»