Алан Силлитоу - В субботу вечером, в воскресенье утром

— Береги себя, — сказала Бренда. — И будь хорошим мальчиком. Скоро увидимся.

Дай-то бог, подумал он.

Носильщик катил по платформе тележку с багажом. Артур стоял неподвижно, глядя, как одна за другой скатываются по черным стенам депо тонкие струйки дождя, того легкого моросящего дождичка, который всегда навевал на него тоску и нестерпимое чувство внутренней опустошенности. Пятеро солдат перешли виадук и шумно спустились на платформу. Влажный воздух наполнился сальными шутками. Артур узнал их. Они узнали Артура. Они протопали к нему, стуча своими тяжелыми башмаками, и швырнули рюкзаки на сиденье. Артур стоял потерянный, съежившийся в атмосфере солдатского гогота, ощущающейся тем острее, что сам он весь вспотел, а тут еще другие протягивали руки и хлопали его по спине.

— Смотрите-ка, да это старина Эрни Амбергейт!

Все они направлялись в один и тот же лагерь и знали друг друга по прошлогодним сборам.

Каждый вечер Артур напивался. Пятнадцать дней — срок долгий, и трезвым его не выдержать, тем более что он ненавидел перемены и еще больше ненавидел армию. У него всегда были с собой кусачки, чтобы незаметно вернуться после отбоя в лагерь, и он с восторгом спускался в ров, одну за другой отхватывая нити колючей проволоки и аккуратно возвращая их свободной рукой на место, ощущая коленями влажную землю, лицом — острые травинки, щиколотками — колючую ежевику, переползая с места на место, чтобы не заметил часовой в будке, и так до тех пор, пока лаз в ограде не оказывался таким широким, что через него могла проникнуть вооруженная дивизия.

На первой поверке старшина воскликнул, что не может разобрать, какой формы у Артура череп, потому что он слишком оброс, и тот весело согласился подстричься, имея в виду забыть об этом разговоре, как оно и получилось.

— Ты теперь солдат, а не пижон какой-то, — сказал старшина, но Артур знал, что, с какой стороны ни посмотри, он не прав. Когда ему пытались объяснить, кто он, Артур оказывался ни тем, ни другим, ни третьим. Даже собственное имя — недостаточный признак, хотя оно и значится в платежной ведомости. Так кто же я? — задумывался он. Шестифутовый крепежный столб в шахте, которому не терпится выпить пинту эля, — вот кто я такой. А если какому-нибудь умнику этого недостаточно, то тогда я — торговец динамитом, продавец оружия, коммивояжер, торгующий стотонными танками, заряжающий, только и ждущий команды взорвать армию к такой-то матери. Я это я, и никто другой. И кто бы что ни думал и ни говорил, я как раз не тот, потому что никто про меня ни черта не знает.

На второй день он зашел в туалет и уставился в выкрашенную краской стену, словно пытаясь отыскать непристойные надписи, казавшиеся ему некогда такими забавными, и видя вместо них четко составленный список сегодняшних участников забегов и завтрашних победителей. Секунды, что он там провел, казались днями, каждый — словно товарный поезд, проехавшийся по его желудку, динамо-машина, крутящаяся в голове, наковальня в сердце, кляп во рту, который, тем не менее, выталкивал из себя слова: «Ублюдки. Ублюдки. Ублюдки», пока после завтрака не появился Амбергейт и не ткнул его в спину, а Артур обернулся с поднятым кулаком, радуясь возможности исколошматить его как следует. Но он вовремя остановился, потому что с Амбергейтом не мог так себя повести — ведь это был его кореш-шахтер с какого-то заброшенного рудника в предгорьях Дербишира.

Дни и ночи текли довольно медленно. На полигоне он чувствовал себя с Бреном — своим ручным пулеметом — как дома: ему становилось хорошо от одной мысли о пулях, попадающих в трубу из ленты-змеи, и выстрелы-плевки, поражающие мишень, музыкой отдавались в его ушах. Стрелять Артур любил, это следует признать. Стрельба утоляла жажду разрушения, возникавшую сразу, как только в дальнем конце стрельбища появлялась мишень-фанера. Правда, приятнее было бы поразить нечто более ощутимое — дома или людей, но это невозможно, во всяком случае пока. Когда приходила очередь стрелять другим, он любил постоять и послушать неумолчный визг пуль, вылетающих из десятков стволов, наслаждаясь самим звуком стрельбы, то возвышающимся, то опадающим, ее безумным восторженным ритмом, от которого воздух разрывается на мелкие частицы.

Каждый вечер они с Амбергейтом уходили выпивать, и на долгом пути он строил планы персональной войны и революции, отравлений и ограблений. С Амбергейтом он делился несбыточными мечтами, представляя их как шутку. Возвращаясь из деревни, они забывали обо всем на свете, кроме собственного существования, кроме вот этой, сейчас протекающей минуты, набитого брюха, волочащихся ног и исцарапанных под штанинами бедер. В темноте, над полями и лесами, звучало, словно обретшее голос первобытное безумие, пьяное пение Артура, и это были лучшие часы всех тех пятнадцати дней. Они проходили мимо запертых на замок, недоступных для них коттеджей, мимо дверей и окон, которым не было дела до придуманных на ходу песен Артура, перекатывающихся и гремящих, будто рык некоего полузабытого голоса Вселенной.