Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

— Вот, Юрий Дмитриевич. Идите с этой бумажкой в кассу, а я туда позвоню, — улыбается мне, все уладив, усатенькая, тучненькая, в общем-то хорошенькая Тамара Ивановна.

Я ее душевно благодарю и прошу передать привет дочери («тоже усатенькая»?). Мы расстаемся хорошими товарищами, верными, надежными. Лаврушинский переулок, Лиза, это все-таки не улица Газгольдерная!

С деньгами в кармане (какими-никакими) человек себя чувствует лучше, чем без всяких денег, я так считаю. Пачку десятирублевок, а именно — тысячу в банковской упаковке — я прячу на дно сумки, маскируя рукописью из «Пенты» и стараясь о ней забыть. Нет ее, нет! Вот в кармане деньги есть, а тех нет, понял, Теодоров? Не было их и нет, понял? Не смей к ним прикасаться, руки оторву! Докажи себе, что нелишен силы воли, трезвого расчета и осторожности. Можешь? Да, можешь.

Молодец!

Пешком, чтобы сэкономить, я направляюсь в гостиницу, хотя это не очень близкий путь. День ясный, умеренно жаркий, но летняя благость не разглаживает суровые морщины на лицах москвичей. Тороплива и озабоченна их походка. Бегут, бегут — куда и зачем неведомо, но ясно, что остановиться и задуматься не могут, — по замкнутому кругу движутся, как по Садовому кольцу. Пропадающая столица, разлагающаяся держава… горько и страшно это осознавать. Ничем не могу помочь.

Лишь не мешаю, не хнычу, не прошу льгот, не мародерствую, не отягощаю своими заботами, — сам по себе и сам себе ответчик. Этого мало — понимаю, но лучше уж так, чем сучить кулаками и размахивать палицами в неосознанной ярости. Свободное дыхание — благо. Оно может спасти и увековечить, а желудок, поглощающий и извергающий, никогда. Привет, мальчуган! Тебе повезло, что ты не знаешь мути моего детства, что красный галстук не сдавливает тебе шею, как удавка, и четыре стороны света открыты, и обдувает их земной интернациональный ветер, а сладости и румяные яблоки — Бог с ними, обойдешься! Не тот праздник, когда ломятся столы и вселенский жор заливает щеки жиром, — он преходящ, он памятен лишь изжогой и отрыжкой — а свободная речь на вольную тему и светлое братство его украшает и длит вечно. Твой отец, мальчуган, еще не понимает этого: пожалей его и образумь. Я с тобой, если не прогонишь, но вскоре уступлю место, освобожу занятый объем пространства для следующего, кто сумеет больше! Так надо.

— Да, вы правильно идете, девушка. Прямо, затем налево — там как раз музей изобразительных искусств. Счастливо!

Там стоит обнаженный мраморный Давид. Девушке он понравится.

А мне нравится этот пивной бар в ДЖ, то бишь в Доме журналиста. Как я сюда попал? А так вот: шел по Тверскому бульвару и завернул по старой памяти. Контролерша на входе зазевалась, и я беспрепятственно проник и пью преспокойно свежее пиво за длинным столом, хрустя черными сухариками и приглядываясь к окружающим. Спокоен, сдержан, миролюбив — из многочисленных Теодоровых самый лучший вариант. Откуда мне знать, что уже скапливаются, нагнетаются, как рать в чистом поле, злые, недружественные мне силы? В объяснении милиции, которое заставят меня написать, я отображу как надобно — протокольно и неудобочитаемо — сущность инцидента, которого сущность в том, что, в сущности, произошло несовпадение точек зрения, разнобой в понимании реалий действительности, приведшие к спонтанной драке.

«А что именно не поделили?» — спросят меня, неудовлетворенные краткостью и сдержанностью моих показаний, их туманностью и некой зашифрованностью, но я лишь пожму плечами: не скажешь ведь «одну шестую часть суши», а именно ее-то и не поделили эти молодцеватые, разгоряченные уже ребята в количестве четырех, подсевшие за мой стол, где я попивал себе пивко и почитывал газету «Известия» — спокойный, сдержанный и миролюбивый. Однако же вскоре газету отложил в сторону, потому что одно дело читать о событиях, а совсем другое — слушать очевидца их, черноволосого, смуглолицего малого, которого они называли Перс. Перс этот со жгучими глазами явился сюда, как всякий бы понял, прямиком из Карабаха — и модная рубашка с иноземными клеймами в свисте пуль, пронизывающих его рассказ, могла сойти за гимнастерку, а пил он жадно и взахлеб, как на пересохшем поле боя… Еще один был черноволос и смуглолиц, а двое — бледнолицые, с московской пропиской в каждом своем слове и жесте. Представители новой вольной прессы, они не воспитаны, как я, суровой нянюшкой-цензурой — и с жадным интересом я слушаю их вольные речи о сильных мира сего, достойные в мое время урановых рудников…