Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

Из-под полы появилась водка, и один из бледнолицых, разливая по кружкам, отнесся ко мне: «Будете?» Я отрицательно покачал головой, ибо не хотел, но тут же сообразил, что это невежливо и недружественно, и кивнул головой положительно. Интересно же! Любопытно же поговорить со своим братом журналистом! В смеси с пивом и с утренним Сониным угощением водочный удар был сильным и эффективным, и моя горячая речь влилась легко и естественно в политическую дискуссию за круглым — нет, прямоугольным — столом. «Повторим?» — предложил бледнолицый, нервный Витек всей компании, и четверка моих новых знакомых начала сбрасываться. Но я не позволил. «Теперь я угощаю, ребята», — так я сказал. Деньги приняли. Оперативный Сашок, недавний выпускник МГУ (не знаком ли он тебе, Лиза?) исчез и тут же возвратился позвякивая. Земля кровоточащая Карабаха, за нее пили, за уничтожение горя и плача!

«Кто начал драку?» — спросят меня. А кто начал драку ТАМ? — хочу я спросить в ответ. Объясните мне — Теодоров не понимает! — как и каким образом братание превращается вдруг, как в страшной сказке про оборотней, в злобство и невменяемость? Ужели и народы залили также глаза, как Перс и Ашот, как Витек и Сашок, и остервенелая водка лишила их ума и зрячести? Недоброе слово вылетело — чье? Кто кого обвинил в коварстве и двуличности? чья кровь бешено взыграла? Я пытался разнять, утихомирить, но куда там! Чей-то сильный удар меня отбросил и ослепил… стол пошатнулся… кружки полетели на пол… завизжала буфетчица… и вот уже бледнолицый Сашок лежит на полу, и вот уже все мы, загнанные в какой-то пустой кабинет, даем показания здешней милиции. Костя Киселев из Долгопрудного, ты не одинок!

«Сумка!» — пронзает Теодорова мысль, едва он выходит из кабинета, отпущенный на волю.

Я кидаюсь вниз, в пивной бар. На том стуле, где висела моя драгоценная сумка, ее нет.

— Слушайте, — подхожу я к стойке. — Моя сумка. Она у вас?

— Какая еще сумка! — визжит рыжая буфетчица. — Вы мне за кружки разбитые заплатите!

— За кружки я заплачу. А где сумка?

— Валя! — кричит буфетчица своей помощнице. — Ты сумку тут не видела?

Валя в грязном, посудомоечном халате появляется в дверях.

— Не, — говорит она. — Ничего не видала. Пустые бутылки взяла, а сумку не видала, — честно объясняет Валя.

— Люди! — обращаюсь я, как оратор, ко всем сидящим и пьющим в зале.

— Кто-нибудь сумку тут не подбирал? Верните за щедрое вознаграждение.

Мой призыв оценивают хорошим, веселым смехом. Та-ак, Теодоров, та-ак!

— Пива налейте, — говорю я буфетчице.

— Ничего не налью! Идите отсюда! Хватит с вас! — гонит она меня, как деклассированного элемента.

Та-ак, Теодоров, та-ак! Что будем делать? Приглашать милицию и устраивать обыск в подсобках этого буфета? ворваться туда самому? Встать на входных дверях Дома и контролировать проходящих? Глупы и бессмысленны, товарищ, всякие сыскные меры! Попрощаться надо с рукописью романа, который будет, надо думать, выкинут в ближайшую урну, и с прекрасной пачкой десятирублевок! И возблагодарить надо провидение, что голова моя не разбита пивной кружкой, что остаток денег и паспорт с путевкой в Малеевку все-таки при мне… спасибо, спасибо!

Злой, мрачный, усталый, словно чужую кровь пролил, выхожу я из Дома журналиста.

Теперь, душа моя Лиза, я хочу покаяться. Изволь выслушать и прошу: отпусти грехи. А не отпустишь, я сделаю это сам, ибо вина моя тяжка, неподъемна, и носить ее при себе не хватает у Теодорова сил. Знаешь ли ты свою сестру Вареньку, абитуриентку Варю Семенову? Не спеши говорить: «Конечно, знаю! что за идиотский вопрос?» Да, конечно, ты ее знаешь, свою родную сестру, и по-сестрински ее любишь. Понимаю, ее нельзя не любить, эту певучую умницу, эту тонкую, гибкую, как змейка, семнадцатилетнюю… прелестницу. Бог одарил ее щедро. Вы вместе росли, вы…

Нет, нужна предыстория! Без нее не обойтись. Представь: в конце шестидесятых, когда глухой занавес ночи раздвинулся (чтобы вскоре опять сомкнуться на многолетний антракт), мы, юнцы безусые, вдруг прозрели и увидели новыми, жадными глазами ИХ, наших сверстниц-одноклассниц, до этого презираемых и неотличимых друг от друга, как чайки на песчаной отмели… А они, вдруг замерев, уставились на нас, прежде презираемых. Да, да. Сильный ветер мнимодоступной свободы (свежий ветер в распахнутом поле!) влетел в темные классы и грязные коридоры, пронизав всю страну с запада на восток. И, подобно гриппозной эпидемии со штампом «Л», вспыхнули среди нас высокотемпературные любовные недуги. «Я ее поцеловал», «Я обнял ее», — стали мы хвалиться друг другу. Эти маленькие достижения, ничтожные в свете нынешнем, вызывали зависть неинфицированных. Магия волшебная была в запретных словах, ставших вдруг легальными и доступными… магия и волшебство! Ибо «они», наши подружки, еще умели в то время пугаться наших прикосновений и трепетать в неловких объятиях… их и наши губы еще могли опалять и оставлять крапивные следы ожогов… слова еще имели первозданное значение — и вечное признание «я тебя люблю» звучало именно так: «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!» — а потом, позднее, произносилось «я хочу тебя».