Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

— Конечно, не местный. Заметила? Я от вас, местных, отличаюсь своей неиспорченностью.

— Какой забавный!

— А мне уже больше сорока лет, — сообщаю я и чувствую, что поездное трехдневное воздержание пошло на пользу: лимонная водка сразу, без колебаний бьет по моим мозговым центрам, преображая и приукрашивая этот шумный, дымный зал.

— А выглядишь моложе, — сомневается она.

— А потому что неиспорченный, как вы все здесь.

— А откуда ты?

Она ставит локти на стол — руки худые, в красных пятнах — сжимая в ладонях бокал.

— Я с Дальнего Востока. Иначе говоря, я дальневосточник. Но родился я в другом месте. Я родился…

— Давай выпьем, — перебивает она.

— Давай выпьем, согласен. Ешь тарталетку. Я могу заказать много тарталеток, если понадобится.

— А ты кто? Прозаик или кто?

— Я прежде всего человек, Маруся, неиспорченный, как все вы здесь. А уж затем я, конечно, нерядовой прозаик.

— А как фамилия? Я знаю?

— Наверняка знаешь. Но я не скажу.

— А моя Зубова. Слышал?

— Прости, никогда. Но ты можешь что-нибудь почитать… попозже. Давай, значит, выпьем.

— Давай, забавный, — страшно улыбается она.

Что ж это она во мне находит забавного, в серьезном нерядовом прозаике? Ну, ладно. Не буду выяснять.

— За твои стихи, Маруся, — предлагаю я тост. Она вдруг хищно ощеривается.

— Издеваешься?

— Нет. Почему издеваюсь?

— Здесь за чужие никто не пьет.

— А вот я хочу и пью.

— Ты не гад, я вижу. А эти все, — обводит она рукой зал, — подонки!

— Так уж и все? — сомневаюсь я.

— Все!

Я решаю не спорить. С поэтессами лучше не спорить. Они очень ранимые. Ну, в том смысле, что они очень ранимые. У них такие нежные, ранимые души, как пыльца на крыльях бабочек, даже у таких страшных, как Маруся. Вот именно.

Мы оба закуриваем. И Маруся — не моя утробная, внутренняя, а эта, живая, — с ненавистью говорит, глядя в зал:

— Твари!! Убила бы их! Я очень огорчаюсь.

— За что же, Маруся, ты их так не любишь?

— Вон ту светлую слева видишь?

— Вижу.

— Сука!

— О!

— А рядом с ней кругломордая, видишь?

— Вижу.

— Ух, блядь! Смоковница бесплодная!

— Ай-я-яй, Маруся! Нехорошо говоришь.

— Хочешь, я их сюда позову?

— Нет, не надо. Зачем нам в компании сука да блядь? Не надо.

— Они прибегут, только кликни. Знаешь, как они меня подсиживают? Ух, твари! А вон тот с ними, в курточке, видишь? Гомик и графоман, — злобно определяет она.

Куда же это я, интересно, попал, что за общество такое? И в самой Марусе что-то есть от Собакевича, думаю я огорченно.

— А ты хороший, — вдруг нежно произносит она, заглядывая мне в глаза.

— С чего так решила?

— Я людей понимаю. Ты только подсел, я сразу поняла. Закажи еще, а? Можешь?

— Могу, конечно. Заказать всегда можно. А тебе не хватит, Маруся?

— Эх, Витька, пить так пить! У меня жизнь такая, ты бы знал!

— А что такое?

— Мать у меня сука. Отец алкаш. Они меня из дому выкинули, как тварь. Я по квартирам уже два года ночую. А я Литинститут окончила, понимаешь?

— Да, несладко тебе. А мужа нет?

— Какой на хер муж! На хер мне мужики! Со мной одна падла жила да и та сбежала.

— Гадина! — говорю я убежденно, поняв свою ошибку.

— Вот такая, Витька, жизнь, — с горечью заключает она и вдруг я вижу, что по ее накрашенной, бугристой щеке катится слеза. Я поспешно кладу ладонь на ее руку.

— Ладно, перестань, Маруся. Все поправимо. Жизнь, она, знаешь, какая непредсказуемая. Сегодня бывает плохо, а завтра бывает хорошо, — несу я несусветицу. — Я так считаю, что хорошо бывает чаще, чем плохо. Вот я тоже человек одинокий, хотя я дальневосточник. («При чем тут дальневосточник?») А я держусь. Голову в петлю пока не сунул. Не плачь.

— Не буду.

— Правильно.

— А ты обними меня, а? Пусть эти суки позавидуют!

Та-ак. Добился Теодоров. Напросился. А ведь не хотел же заводить беседу.

— Надо ли, Маруся? Зачем их раздражать?

— Ну, обними. На минутку! — просит она.

Я кладу ей руку на плечи, притягиваю к себе. А если попросит поцеловать, то тут уж я не смогу ей помочь, это точно. Маруся улыбается широко и торжествующе, глядя в зал. Идиотское, надо сказать, положение!

— Хватит? — спрашиваю я.

— Ага. Спасибо, — чмокает она меня в щеку. (Ужас!..)

— Пожалуйста, — отвечаю я машинально.

Встаю и иду между столиками. С того столика, где компания Марусиных знакомых — сука, блядь и гомик-графоман — на меня смотрят, как на придурка. Может быть, я ушел бы сейчас, да и надо бы уйти к Соне Авербах-Голубчик, но почему-то данное Марусе обязательство кажется мне святым, грозящим небесной карой, если его не выполню. Ну, ничего! — говорю я себе. Мне ничего не угрожает с Марусиной стороны. Ее поцелуем можно даже гордиться. Подожду еще немного Костю Киселева, вдруг его отпустят на волю. «Противный Костя!» — думаю я капризно и ошарашенно замираю — будто лбом ударился в стену — от этого словечка «противный», которое, несомненно, из лексикона сексуальных меньшинств. Чур, чур! — мысленно крещусь я. Жуткий все-таки Дом! Здесь можно не заметив потерять невинность… и если бы только это. Я прямо-таки физически ощущаю, как пронзают меня насквозь, навылет злобно жужжащие флюиды зависти, корысти, оголтелой агрессивности со своими особыми голосами, повадками, разительно отличающимися от чистых, неподкупных токов, которые управляют мной — и тобой, друг, и тобой, надеюсь! — в тишине самопогружения, в светлые часы бдения над чистым листом бумаги… нет, не поддамся! Я трясу головой, прихожу в себя, улыбаюсь — и вот опять легко и бесшумно плывут в моих глазах столики, бокалы, клубы дыма, просветляются и облагораживаются лица — так я хочу! Это называется жизнью — читай: развлечением, забавой, игрой, мистификацией — единственной, легкомысленной и чудесной жизнью, в которой невозможно, значит, ну никак остановиться.