Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться

— Вряд ли простит, — сомневаюсь я.

— Я тоже так думаю: вряд ли. Слушай! — вдруг оживляется она. — Как тебя?.. Теодоров! Слушай, а почему я ничего не знаю о тебе? Ты что, сразу таким родился, сорокалетним? У тебя детство было? Юность? Ты из пробирки или у тебя есть родители? Кто ты вообще-то, кроме автора книжек? Ну-ка говори! — заглядывает она мне в лицо.

— А никто, Лиза. Абстракция я.

— Скрытный ты! Я заметила… открытый, но скрытный. А маленький ты, наверно, был смешной, — как-то по-матерински любовно произносит она.

— Нет, я всегда был трагичен, Лиза. С пеленок.

— Ты два раза был женат, да?

— В детстве? Да, два раза.

Но она не улыбается, не спускает с меня глаз.

— А детей у тебя сколько?

— Давай выпьем — скажу.

— Хорошо. Только немножко.

Ветер раздувает огонь костра, но гасит огонек спички. Мне удается все-таки закурить со второй попытки, а Лиза прикуривает от моей сигареты. Я целую ее в левый глаз, потом в правый, как бы притупляя остроту зрения. Нежные солнечные пятна проступают на щеках Лизы. Она прижимается ко мне тесней, я крепче обнимаю ее за плечи.

— Ну, сколько же? — не теряет она темы.

— У меня одна дочь. Зовут Олей. Она здесь, — отвечаю я.

— Правильно! Не соврал, — хвалит меня Лиза. — Я у Жанны спрашивала.

— Но вполне возможно, что где-то в стране…

Она закрывает мне ладонью рот. В глазах вспыхивает гневный огонек.

— А вот об этом помолчи! Заткнись, пожалуйста! Я на тебя никакого права не имею, поэтому простила ту мерзость… брр!.. и твою красотку Суни, раз никакого права не имею. Но при мне ни об одной девке ни слова, понял? Можешь только о Марусе, да и то необязательно.

Я убираю ее руку, глубоко затягиваюсь дымом.

— С Марусей, — говорю, — все кончено. Ошибся я в Марусе. Крупно.

— Да ты что?! — пугается Лиза. — И что теперь?

— Надо начинать сначала. А сил в себе что-то не чувствую. По-моему, признаки импотенции.

— Тьфу, тьфу! Сплюнь! Ерунда!

— Нет, не ерунда. Мне лучше знать. Да и пора уже. Сколько можно на бумаге безобразничать! — усмехаюсь я.

Она смотрит недоверчиво, жалостливо и страдальчески. Тихонько говорит:

— Вот почему ты такой… на себя непохожий. Все вместе накатило, да?

Да, все вместе: пожалуй, она права. Иван. Книжка. Пьяная пьянь. Сорок лет и крутой подъем на пятый десяток. Неверие. Плач дочери по ночам. Легкий образ петли. Все вместе сошлось, правильно сформулировала. И ты, Семенова, то ли чайка, то ли нерпа, то ли выдра, то ли любовь, то ли выкуренная сигарета в этом сообществе нелепостей, случайностей, угнетающих обстоятельств, называемом иногда жизнью. Не спастись ли нам от нее в рабочей бытовке, в вагончике на колесах, не укрыться ли там от надзора дождливо-слезливой матери-природы?

Взломщик Теодоров. Железным прутом (нашелся поблизости) срываю доски, которыми забито окно. Стекол нет, рама легко поддается — путь открыт. Не так ли в детстве золотушном, в юности веселой… А! лучше не вспоминать! А то замелькают, чередуясь, чердаки и подвалы, пожарные лестницы и водосточные трубы, чужие дачные домики, сады-огороды… смешные слезы, нелепые клятвы… пепел, как уже сказано, невосстановимая история! Но что-то, выходит, еще осталось во мне от того прежнего, от былого отчаюги, коли ловко проскальзываю в окно, как тать, и втаскиваю за руку подругу-десантницу? Сухо, тепло тут, чисто. А вот и ложе для нас: широкие деревянные нары.

— Матрас этот, гадость — вон! — тут же по-женски командует Теодорова. Озирается, осматривается, принюхивается, проходит во вторую половину вагончика, возвращается вроде бы удовлетворенная — точь-в-точь как хозяйка новой квартиры. Как они это любят и умеют — приспосабливать любое местечко для своих потребностей!

— Может, шторки повесить на окна? — любопытствую я, сидя на нарах.

— Молчи! Я должна освоиться. А нас тут не убьют?

— А ты тут, никак, прописаться собираешься?

— Да, знаешь… тут неплохо. Я бы тут пожила некоторое время… с видом на море, — задумчиво сообщает Лиза, подходя ближе.

Я обхватываю ее за бедра и притягиваю к себе.

— Подожди! А постель? Давай куртку. Свитер снимай.

Это что-то уж слишком… такая обстоятельность и деловитость перед божественным актом… Я хмурюсь. Снимаю куртку, стаскиваю свитер и смотрю, как она аккуратно укладывает их на нары, приговаривая:

— Вот так. И вот так. Вот так-то будет лучше! А теперь моя куртка. А теперь…

— Ну, знаешь, довольно! — прерываю я ее хлопоты и притягиваю к себе.