Давид Фонкинос: Эротический потенциал моей жены

Брижит всегда появлялась у родителей с большой живостью, и, прежде чем снова погрузиться в ничтожество своей повседневности, отец вздыхал: «Ах, это моя дочь!» Она шла вместе с матерью за покупками, она всегда приносила подарки, чтобы добавить жизни их дому. Во время ее последнего посещения мать обмолвилась, что они хотят покинуть Париж и перебраться в какой-то дом престарелых в Тулоне. Брижит и Жерару было бы куда сложнее навещать их там; не было ли это стратегией постепенного отдаления, переходом на последнюю лестничную площадку перед смертью? Брижит не хотелось об этом думать, она предпочитала оставаться в сфере вещей конкретных. Она снова заговорила о госпоже Лопез, очаровательной домработнице, которую мать уволила под весьма туманным предлогом: «Она ничего не умеет делать как следует!» Быть может, таким образом мать хотела наказать себя за то, что больше не могла делать все сама. Брижит рассердилась и сказала, что в таком случае необходимо найти кого-нибудь другого – не собираются же родители захлебнуться в грязи? Она спросила отца, что он обо всем этом думает; ему было совершенно наплевать. Пришлось тогда самой Брижит пройтись по квартире с пылесосом и вытереть пыль с мебели. Заметив, что окна грязные, она сначала не решилась. Губы ее расплылись в улыбке, особенно при воспоминании об ужине у Марселя и Лоранс. Затем она все же принялась за дело. Обстоятельства были совершенно иные!

Видя, что его дочери приходится заниматься уборкой, отец раздраженно буркнул матери:

– Знать ничего не желаю: на будущей неделе позовешь госпожу Лопез!

Чего, собственно, Брижит и добивалась: чтобы дом ожил, чтобы отец снова принял участие в повседневных делах. Она так сноровисто мыла окна, что мать даже удивилась, и в голове у нее промелькнуло: «Можно подумать, она занимается этим каждый день!» Она и представить себе не могла, до какой степени была права. Муж любезно попросил у нее попить; вот уже по меньшей мере три десятилетия, как он ничего не просил любезно у своей сварливой супруги. У него вдруг пересохло в горле. Ей тоже захотелось пить. Между тем она была уверена, что пять минут назад выпила полный стакан воды.

Через две минуты весьма результативного мытья Брижит обернулась. То, что она увидела, опять напомнило ей Марселя и Лоранс. Родители впервые за бог знает сколько времени сидели рядышком. Воистину объединенные созерцанием.

– Доченька, какая же ты красавица! – сказала мать.

Что до отца, то ему было неловко от охватившего его ощущения, одновременно сладостного и противоестественного. Он не мог признаться даже самому себе – ведь это была его обожаемая дочь, – что он испытывает нечто вроде легкого возбуждения. Ее манера мыть окна была такой приятной, такой… как бы это сказать… ну, одним словом, такой…

– Вообще-то не обязательно звать госпожу Лопез… Если, конечно, тебе это не в тягость, доченька… Ты могла бы время от времени мыть у нас окна…

В голосе отца Брижит уловила эмоциональную уязвимость. Его волнение было чрезвычайно трогательным. Брижит согласилась. Согласие свое она сопроводила прелестной гримаской капризницы, уверенной, что ее всегда простят. Покончив с мытьем, она нежно расцеловала родителей. Она чувствовала, что произошло что-то необычное. Можно было подумать, что начиная с этой минуты они наконец-то будут счастливы. Отец сделал усилие, до сих пор казавшееся ему нечеловеческим, и поднялся с кресла, чтобы встать рядом с женой; стоя на крыльце, они вместе прощально махали руками. На обратном пути Брижит дала волю праздным и сладостным мыслям. Ей казалось – и это было восхитительной причудой, – что она внезапно открыла в себе дар продлевать жизнь своим родителям.

Было в ней что-то потрясающе эротическое. Брижит мыла окна как никто другой. Испытав волнение при виде родителей, окутанных дымкой счастья, она признала странность происшедшего. После извращенца-мужа, после его друзей, возжелавших вновь ее увидеть за мытьем окон, это был уже третий случай, когда упомянутое мытье вызывало у людей удовольствие, близкое к чувственному наслаждению. У отца был точь-в-точь такой же взгляд, как у Гектора. Она испытала неловкость, немедленно изгнанную: бессознательно она чувствовала, что лишь она одна ответственна за вызываемый ею мимолетный восторг. Каждый человек наверняка обладает сказочным эротическим потенциалом, однако редки те, кто способен его обнаружить. После никчемного отрочества и первых лет девичества, когда она считала, что не способна понравиться мужчине, она превратилась в некую чувственную потенцию. Постепенно возбуждение возрастало. Все находило объяснение. Прохожие оглядывались на нее, она подскакивала. И тотчас замирала на месте. Возможно, ее принимали за сумасшедшую.