Виктор Лихачев - Единственный крест

— Очень жаль. Я людей люблю. Конкретных людей, а не абстрактного человека. У Лизы Ивановой, дочери действительно несчастных людей, в глазах немой вопрос стоит, ей просто его задать некому: «За что?» За что в одну минуту ей сломали жизнь? А честный врач ей отвечает: «Дяденька Леша был не в себе»…

— Асинкрит, — примирительно поднял руку Глазунов, — я разделяю твои чувства, но, как известно, насилием насилие не победить.

— Разве покарать убийцу, насильника — это насилие?

— Ты меня удивляешь…

— Вот как?

— Ты не думай, я хоть не лезу людям в души, но кое-что вижу. Я никогда не скрывал своих убеждений: я агностик, чистый агностик.

— Чистый?

— Да, — возбужденный Вадим не услышал иронии в словах Сидорина. — Ты, я вижу, заинтересовался православием? Извини, что так обтекаемо выражаюсь.

— Понимаю.

— Но ведь православие говорит о смирении, кротости. Как же это связать с твоими агрессивными высказываниями?

— Как ты сказал — агрессивными?

— Именно так и сказал.

— Не знаю, слышал ли ты, но когда князь Владимир, это который Красное Солнышко, крестился сам, а потом и Русь крестил, то решил он править впредь милостиво и мудро, гуманно одним словом. И сдержал слово. Только вскоре на Руси жилья не стало от лихих людей, от убийц и татей. И взвыл народ: князь, пошто мы тебе дань платим, пошто твои знаменитые пиры спонсируем? А Владимир в ответ, ну совсем как ты: не могу я, братья, насилием на насилие ответить. И вот тут пришли к князю монахи. Греческие. И говорят ему: «Что же это ты, княже, свой крест нести не хочешь? Разве Христос нас не этому учил?» — «Какой крест?» — удивляется Владимир. — «А вот такой, тяжелый очень. Если ты не можешь своим добрым людям защиту дать — уступи свое место. Ступай в монастырь молиться за весь мир. Но пока ты князь, делай то, что князю положено». Я, конечно же, не ручаюсь, что абсолютно точно передаю их разговор, но Красное Солнышко сделал из него выводы. Троечку душегубцев повесил прилюдно, нескольким ворам отрубил руки — и спокойно стало на земле русской…

— Но ведь это же насилие! — не унимался Глазунов.

— Дурачок, это возмездие. Это кара. А насилие безвозмездия порождает безнаказанность, и еще большее насилие. Что же касается смирения, то не путай, пожалуйста его с бездеятельностью и пассивностью. Смирение — это духовная брань. То есть битва — за добро и свет, против зла и мрака. Беда многих агностиков, тем более чистых, в том, что настоящую борьбу, брань с грехом, злом, они заменяют красивыми словами. И невдомек им, что смирение — это не слабость, не уступка, не сдача на милость победителя, а всего лишь осознание того, что человек — слаб и немощен. И если ему удается сделать что-то хорошее, стоящее, то прежде всего благодаря помощи оттуда, — и Сидорин показал указательным пальцем наверх.

— А я все равно верю только в собственные силы, в собственный ум. Правда, я всегда прошу немножко удачи — без нее нельзя…

— У кого просишь?

— У Космоса, у Великого разума или как его там, я не знаю. Есть что-то такое…

— У Космоса — это хорошо. Ладно, закончим философствовать и вернемся к нашей теме. Итак, Алексей Тимофеев сорока четырех лет от роду, пришел к Ивановым просить деньги, ему отказали, он стал невменяемым, так?

— Примерно так.

— Вадик, нет не так. Я ведь сумел в архиве это уголовное дело раздобыть. Любопытное дело, надо сказать. Знаешь, где убили Виктора Иванова? В коридоре. Ножом.

— Я не понимаю, Асинкрит, к чему ты клонишь?

— Повторяю еще раз: Трофимов пришел за деньгами…

— Ну?

— Которые ему всегда, подчеркиваю, всегда давали. Иванов открывает дверь…

— У них происходит разговор. Тимофеев заводится из-за отказа…

— Что замолчал

— Получается, Тимофеев уже шел убивать Ивановых, — задумчиво произнес Глазунов, — а потому аффекта быть не могло.

— Умница, Глаз. Иванов года три-четыре являлся для Тимофеева своего рода «дойной коровой». Самое серьезное, на что Алексей Федорович Тимофеев сподоблялся раньше — поставить синяк жене. На большее он в любом состоянии способен не был. И вдруг такое озверение…

— С заранее принесенным ножом, заметь.

— Правильно, и он легко расправляется… — Сидорин замолчал и задумался.

— Со своей «дойной коровой» — ты это имел в виду?

— Как же это я раньше не догадался?

— Асинкрит! О чем это ты?

— Вадик, то, что экспертиза липовая, ты, надеюсь, понял.

— Увы. Но тебе, друг мой, не разрешить самого главного противоречия.