Михаил Васильев - Остров

— Даже он не поднимется, чтоб стакан опрокинуть. Земля не отдает свою добычу, — Сквозь огонь, сквозь скачущих саламандр, на него смотрела японка. Добела напудренное лицо с криво накрашенными глазами было похоже на череп. Кажется, все это только что было. Или было давно? Сколько лет длится эта пьянка? Сколько он уже сидит у этого костра? Кажется, все это одна длинная ночь. Огонь сейчас почему-то горел в железном ящике. Как он называется? — "Мангал, да. Разве был мангал?" — Сзади падал свет из окон, откуда-то взявшейся, веранды. Он вернулся назад, это никак не наступает Новый Год. Мамонт зачем-то встал и теперь стоял, шатаясь, на накренившейся земле. Моря тоже не стало, оно только угадывалось каким-то образом за холмом.

Традиционно стоя в кустах, обнаружил, что молния на штанах сломана. Редкий случай. В последнее время молнии на штанах как-то не ломались: то ли они стали прочнее, то ли он стал менее порывист в движениях. — "Нелепое наблюдение".

— Когда-то давно ехал и думал, что за земля такая: Манчжурия, Халхин-Гол, — раздавался где-то голос Демьяныча. Старик уже ни один раз вспоминал все это. — Теперь гляжу, даже здесь земля есть. Долго везли, долго, будто на тот свет… А что, за границей люди тоже такими же дураками живут?

— Да нет, в общем-то, — Еще один голос, незнакомый. Кто-то говорит с жестяным акцентом, пропуская мягкие знаки. — У них дураками быть не модно. Сложностями не хвалятся.

— Рекордные, самые длинные ночи — на экваторе, — Это, конечно, Чукигек. — Интересно, далеко мы от экватора?

Затянувшаяся новогодняя ночь. Кажется, они встречают Новый Год.

"Или было что-то еще?.. Нет больше Козюльского. Нигде. Я это не только понимаю, а просто чувствую. А все остальное, все эти райские кущи, — ерунда, просто детские сказки. Если бы человек жил двести-триста лет и не сползал с ума после шестидесяти, он бы изживал свою религиозность. Физиология — это все."

Его мысленный монолог перестал быть мысленным, он говорил это все кому-то. Где-то в черных кустах неподвижно сидела смерть. Не абстрактная и невидимая, а настоящая, из детства, с когтями и клыками, та, что появляется, когда гаснет свет. — "Разве можно людям умирать!"

— Эй, вы! Кто это все придумал? — закричал он, задрав верх голову. — Боги? Иисус ваш Христос?

— Кто там у вас орет? — доносилось изредка. — Если бы мой земляк И. Христос увидел все это, он бы сказал: Я смеюсь со всего этого бардака.

Мамонт, потеряв равновесие, с размаху сел, потом лег — головой в песок.

— Древний ты совсем… — доносились голоса. — И его видал?

— Нет, Христа, правда, не видел, уже не застал, зато многих других… В восемнадцатом году даже наркомвоенмора Троцкого встречал, в Свияжске. Гляжу, вот он перед строем, красный Наполеон, организатор наших побед. И тоже еврей: очки, смоляная бородка клинышком, на лошади сидит как коровья лепешка…

Вверху качались кроны пальм. Какая-то гигантская черная птица пролетела, заслонив половину неба. Прошел, по-пьяному загребая ногами песок и прижимая к груди котелок, покойный Козюльский. Потом оказалось, что рядом стоит, в белом кителе и шортах, Белоу. — "Ты же мертвый", — подумал Мамонт. — "Ну и что?" — вслух отозвался Белоу. — "Действительно, ну и что?"

— Прекрасно сохранился, — сказал Мамонт.

— Ну, я можно сказать новопреставленный, — отозвался, польщенный вроде, Белоу. — Всего полгодика на дне, полгодика.

В темноте все звучал чужой голос, кто-то бубнил с тем же жестяным еврейским акцентом:

— …И убили красного Наполеона.

— Ты то сам не убивал? — "Это Демьяныч!"

— Нет. Я тогда совсем молодой был.

— А у тебя, интендант, дети-внуки есть?

— Были какие-то, теперь разбежались… Ну да, и сам разбежался. Сорок лет прожил в той стране евреем, такое кому угодно надоест.

"Эй, ты где? — мысленно воззвал Мамонт. — Ты почему невидимый? Не заболел часом?" Белоу исчез. На его месте появился кто-то черный, горящий в темноте красными глазами-углями.

— Раньше таких больших чертей, как вы, не видел, — заговорил Мамонт. — Не имел чести общаться.

— Мать моего Пенелопа, — твердил где-то свое Демьяныч. — С одним ножом на нее ходил…

— Я тоже женщин любил… — звучал его собеседник. — Давно.

"Хорошо выглядеть добрым перед покойным, — доносилось совсем издалека. — Нетрудно. Перед живым вот…"

— А жена на меня со сковородкой, — Опять Демьяныч. — Сковорода у нее чугунная хорошая была. Владела виртуозно. Боевая была подруга, молодец. Вообще хорошо жили, весело… Куда-куда… Умерла… Отчего, от ножа. Не любила ножа, змея… Как не посадили. Еще как посадили.