Михаил Васильев - Остров

— Ну как там, на том свете? — поинтересовался Пенелоп. — Искупался в котле с битумом?

— В первый раз до смерти упился, — с непонятной гордостью хрипел Козюльский. — Закопали гады…

— Зато уж теперь твердо на путь исправления?..

— Да нет, — не сразу серьезно ответил Козюльский. — Видать, так и буду… До следующей смерти.

— Ох и погуляли. Ударными темпами. Стакановцы, блин.

— Меры в этих делах не знаем и знать не хотим, — высказался Чукигек. — Преувеличенная была доза.

— Мы, мизантропы, существа такие, на спирту живем, на спирту, — почему-то оживился Козюльский.

Сзади зашевелились. Кент уже булькал там чем-то. Мамонт протянул руку, после бесконечной паузы ощутил в ней стакан.

— Ваш утренний спирт, сэр!

Стакан показался неестественно толстым и шершавым. Обожженные нервы передавали в мозг что-то искаженное.

"Прикосновение к прекрасному".

— Как говорится, с добрым утром, — внимательно проследив за ним, произнес Козюльский. — Давно тебя трезвым не видел. Совсем не просыхаешь, пьешь ты необоснованно много.

Откуда-то взявшийся Тамайа сунул в руку горячий, нагревшийся в песке у костра, помидор.

— Один раз хоронили тоже, — уже рассказывал что-то Пенелоп. — Загуляли прямо на кладбище, утром очнулся, смотрю покойник наш из могилы ползет. Хотел его лопатой уебать, хорошо, разглядеть успел- другой это мудак, с другой стороны сосед. За могильное рытье получил самогону, выпил и в ней же ослабел до утра. Где, где… — отмахнулся он от вопроса. — Хрен знает куда дели его, я не искал. Да ему то все равно, покойному-то.

Сам внезапно ослабев, Мамонт закрыл глаза. Внутри, в области поясницы, что-то неестественно и болезненно разбухло, будто вот-вот готово было лопнуть.

"Закурить что ли? Или заснуть опять?" — Натянув пиджак на голову и поджав ноги, он боком лег в песок.

— И у нас точно так же было, — теперь рассказывал Козюльский. Голос его звучал все бодрее. — …У него через слово было: "Слышь? Слышь?" Спрашивает и спрашивает. Так и прозвали его. А знаешь от чего он помер? Знаешь? — почему — то пристал он к Кенту.

— Откуда я знаю, — с неудовольствием отозвался тот. — Я с твоим другом и рядом не лежал.

— Ведь смеяться будешь — отчего, — Козюльский табачно закашлял, харкнул. — Повесился на шнуре от лампочки. Я его первым и увидел. Захожу, вижу: висит Слышь и ноги в дырявых носках болтаются. Помер совсем, — Кто-то затормозил его вопросом. — Ну как отчего. Оттого… От жизни, жизнь такая… Помню, собрались мы его хоронить, на похоронах выпили… потом еще выпили, самогонку нашли, много самогонки. Неделю пили, песни-пляски пошли. Песни поем, пляски пляшем, один Колька смирно лежит. Мертвый, трезвый и "слышь" не говорит… Ну, вонял, наверное, — опять отвечал кому-то Козюльский. — Не помню, пьяный был. Все пьяные были, не чуяли ничего, может и сами воняли… Только милиция и остановила веселье наше, — Козюльский помолчал, потом счел должным добавить. — Все пропили в доме у покойника, только он сам и остался, в гробу, на двух табуретках. Такие случаи часто бывают, — философски закончил он.

Появившееся солнце проникало под пиджак, светило сквозь закрытые веки. Издалека — все удаляясь — доносилось:

— Ну что, какой теперь праздник скоро?

— Вроде на твоих поминках собрались гулять…

— Ну, это на девятый день только…

— …Брахмапутра, Брахмапутра, — с неудовольствием повторял Козюльский, будто ему не нравилось это слово.

— …Дафния моя, — твердил рядом Кент. — Это жена моя, Дафна. А может и вдовой теперь считается. Я ее Дафнией дразнил, так рыбий корм звали, в детстве. До сих пор меня на берегу подстерегает. Теперь не дождется…

Мизантропы сидели и лежали на палубе разрушенного тамайевского катера, его недавно оттащили ближе к воде. Рядом купались, опять появившиеся, японки. Почему-то прямо в одежде, они редко и медленно приседали у берега.

Где вы их только берете таких? — пробормотал Мамонт. — Красавицы списанные.

— С материка вестимо, — отозвался Кент. — Выловил у берегов. Самые дешевые, какие были. Эта Элеонора, а эта Нинель.

— Да ну, — засомневался, сидящий невдалеке, на стволе наклонившейся пальмы, Чукигек.

— Шучу, конечно. Это я для удобства придумал.

Элеонорой была высокая и сутулая, немолодая уже, женщина с костлявым потасканным лицом, Нинель — прежняя, с обесцвеченными волосами.

— Волосы покрасила, — высказался по ее поводу Чукигек, — а все равно видно, что нерусская.

— Что вы хотели? — отозвался Кент. — Натуральные бабы. Вам пойдут.