Михаил Васильев - Остров

— Чего? Почему двенадцатая?

— Волшебная ночь, говорю. Прямо Шекспир. Сейчас все помчимся, закружим под звуки радио. Волшебный Аквилон вокруг, и эльфы танцуют на лучах луны. Знаешь, раньше богато было эльфов, богато… И в Исландии, Ирландии, Англии, так до самого Южного Уэллса. Но сейчас их нет, уже триста лет луна не освещает их игры…

В очках Чукигека Мамонт видел себя: отражавшийся напряженно гримасничал, в усилии понять чьи-то слова, будто представлял, что бреется.

— Пьянка, застолье, подразумевает веселье, — Кент перебил Чукигека. — Проблема в том, что для этого надо быть веселым человеком… как минимум. С этим сложности. Такое вот оно, национальное веселье, с обязательным включением истерики, мордобоя и похмелья.

— …На автобус не успел, — все бормотал Козюльский. — Так на остановке и прилег, на скамейке, сидор — под голову… Хорошо. Только потом ребята подошли, молодые… Смеялись сначала, потом избили, отняли пиджак, часы, грибы отняли. Пиджак старенький был, ладно, грибы там, но бить-то на что?..

— А я знаю, это сексуальная сублимация называется, — пытался остановить его Чукигек. — Ты слушай меня… Фрейд, понимаешь…

"Инстинкты движут скотами, они и сами не понимают какие…"

— Сильно били — чуть выжил, считай, год в больнице. Еле вылез с того света.

Мамонт вдруг почувствовал острый припадок жалости, почти любви, к этим некрасивым корявым мужикам:

— Я тоже один раз умирал вроде. Замерз в холодной воде… Видел и пресловутые Елисейские поля. Плохо там, не понравилось мне в загробном мире.

— Ты слушай меня! Про меня! — кричал Демьяныч, свесившись над костром. — Сколько живу — столько били. Как только не убивали меня… На войне череп от осколка раскололся. Пополам. И после… На голове шрамов столько — удивляюсь, как еще волосы растут.

По кругу дошел тазик с пуншем. Сдув огонь к краю, Мамонт припал к горячему ободку. Терпкое пойло никак не уходило в горло, а тут еще Козюльский ухватил за шиворот, пытаясь что-то сказать. Мамонт оттолкнул его:

— Ну что, Козюльский, живем? Вольготно- весело. Правда? Правда, говорю? Чего молчишь?

— А я раскаиваюсь! У меня, бугор, как выпью, всегда раскаяние… Стыдюся я! Раска-и-ва-ю-ся! — Он подавился словом.

— А ты не раскаивайся! — произнес Мамонт строго. — Здесь тебе неперед, неперед, не перед кем не надо раскаиваться. Ты свободен, понял. Слушай меня, Семен! Здесь нет того общества, которое тебя прессовало, преследовало. Посмотри по сторонам — нет нигде. Вообще никакого общества нет.

— Правильно, — тянул Козюльский. — Общество. Стыдюся я.

— Слышь, Мамонт! — издали кричал Пенелоп. — Я вот вражеский голос слушал, а теперь не пойму ни хрена. Тысячи жителей острова, говорит, ведут вооруженную борьбу с колониальной армией Мамонта- это как? А политический покойник — где такой?

— Споем, мужики! — кричал Кент. — Давай… Там, где багульник… Багульник. Ну! Багульник на сопках цветет…

Японки напротив о чем-то негромко разговаривали, спокойные и трезвые, словно чай, мелкими глотками отпивая водку из кружек. Сейчас странно звучали их голоса: не только слова, но и интонация. Быстрая речь, как будто в ритме чтения прейскуранта. Внутри головы вертелось: "Салат из орхидей. Попугаи вареные. С перцем, лавровым листом. Пельмени с моллюсками, ракушки тож. Плавники акульи. Рыба-прилипала."

— Кус-кус из белого человека, — пробормотал он вслух.

— Парьятна апети, — вдруг внятно сказала японка, сквозь огонь глядя на него.

Опираясь о лысину Козюльского, Мамонт встал.

— Объявляю! — заорал он. — Как губернатор острова издаю закон — полная свобода пьянства. Всем гулять вольно! Конституцию дарую.

Но его никто не слушал. Под ногами, как крабы, ползали пьяные, хватали за ноги.

Он пихнул кого-то в спину — неожиданно легко этот кто-то упал. Перешагнув через бесчувственное тело, Мамонт, почему-то стараясь идти прямо и твердо, двинулся на шатких ногах к лесу.

— Тверской фарцовщик Афанасий Никитин ходил за три моря, — громко толковал кто-то сзади. — Ходил, ходил и дошел до царства обезьян…

Потное тело охватило прохладой.

"Пей с луноликой, — почему-то скакало в голове. — Водка — яд, но в ней намек… Нас, пьяниц, не кори. Когда б господь хотел, то ниспослал бы нам раскаянье в удел…"

С звериной свободой ударив струей по каким-то невидимым во мгле лопухам, он задрал голову к небу с расплывающимися звездами.

"Это всего лишь мы, господи. А я твой наместник на острове, мелкий Бонапарт и обезьяний царь. Видный политический деятель."