Михаил Васильев - Остров

— Вот жлоб!.. — удивился кто-то.

— А я всегда мечтал шпионом стать, — сказал почему-то Кент. — Ни хрена не делай, закладывай секреты. Только я секретов не знал. Может здесь узнаю.

Эти слова вдруг не понравились Пенелопу. Пенелоп и Кент заспорили: стукач- шпион или нет. Мамонт осторожно отошел.

— А Белов, что тебе, стукач что ли?.. — еще услышал он. Пенелоп почему-то сразу умолк.

Он шел сквозь ярко-зеленую траву, жуя, сорванные мимоходом, горькие ягоды кофе. Вверху, в темной толще листьев, белели загодя распустившиеся ночные цветы. Наверное, в темноте он смог бы по запаху распознавать очертания самых крупных цветочных гроздьев. — "Контуры запахов…"- Плотные эти гроздья выглядели здесь неестественно, будто откуда-то взявшийся снег.

"Зима, короткие дни, тоска и обострение геморроя. И какой гад придумал зиму?"

В прошлом были совсем мелкие подробности. — "Которые едва удалось разглядеть… Вроде энцефалитных клещей." — Непонятно почему вспомнился, завязший в памяти, случай из канувшей куда-то жизни. Это когда в лагере случилась очередная эпидемия энцефалита. Тогда в лесу он почувствовал непонятное жжение в животе и, еле-еле оставшись один, наконец, задрал робу. Точно, вот они, два нагло погрузившихся в кожу, будто воткнутых, клеща. Наружу торчали только круглые брюшки. В зоне много говорили о том, что вытащить клеща невозможно, а надо, не жалея, сдобрить его сверху бензином, тогда мол клещ вылезает наружу. Это значило ждать вечера — возвращения на зону. Невозможно представить, как он смог бы столько времени терпеливо носить в себе такую гадость. В припадке омерзения, не смотря ни на что, он сразу попытался выдернуть их. Клещи тогда, конечно, порвались пополам, мутно видимые в коже, их головы так и остались там.

В лесу все же стемнело, тени стали гуще и прохладнее. Мамонт нащупывал ногами, недавно появившуюся здесь, тропинку, стараясь не задевать стволы деревьев, от смолы которых на коже оставались волдыри. Деревья эти здесь успели прозвать горячими. Горячие деревья.

"Институт казенного человека. И ты снова просто ходячий организм…"

Вот он в зековском строю. Под ногами — грязь и бесконечно тянущаяся колея в ней. В колее иногда — желтая, настоянная на глине, вода. Долгое время только грязь и колея. Два этих слова, все вертящиеся в голове, почему-то начинают казаться странными. Все нелепее и нелепее. Постепенно он перестает понимать, что они означают. Непонятно для чего, откуда и зачем все это. Что-то сломалось внутри. С трудом он еще видит и осознает то, что у него под ногами. Если бы можно было поднять голову… Мир выше исчез куда-то, он не помнил, что было там — выше. Там что-то непознаваемое, чужое, опасное. Оттуда, из тумана, можно ждать только чего-то враждебного — толчка, удара. По смутным, не ясным ему, причинам.

Ослабевший мозг вдруг стал неспособен осознавать усложнившийся мир. Осталось только идти по каким-то непонятным фантастическим кочкам, грязи, лужам на чужих ногах в странных незнакомых сапогах — прохарях.

Очнувшись в бараке, он понял, что не сможет встать утром. Ночью с ужасом ждал побудки, удара в рельс, когда кто-то попытается поднять его. Тогда нужно доказывать, что он заболел, что это энцефалит, А подняться было невозможно. Той ночью, уткнувшись лицом в подушку, он еле поднял голову, чтобы не задохнуться, Еще через день сумел перевернуться на другой бок. Периоды бешеной дрожи утомляли, будто тяжелая работа. Лежа под тонким казенным одеялом, он ощущал как мало осталось в нем жизни. Он и не знал, что бывает такая слабость. Слабость, иногда достигающая какого-то края, почти уровня блаженства, когда отходит озноб и тело будто заполняется горячей водой. Тогда он ощущает блаженное фальшивое тепло, наконец-то согреваясь в нем. И такое же по уровню блаженства чувство жалости к себе. Украденное для тела удовольствие, которому можно предаваться, не опасаясь разоблачения. Кто-то, не сознавая, по оплошности, предоставил условия.

Мамонт взошел на холм и замер. Бессознательно собравшийся войти в лес, он остановился, ошеломленный грандиозной панорамой побоища деревьев. Леса перед ним не было. Неожиданно оголилась длинная перспектива, насколько охватывал глаз, все лежали вкривь и вкось поваленные деревья. Где-то там, далеко-далеко, шевелилась маленькая фигурка Аркадия, отсюда почти незаметная. Отчетливо доносилось только завывание бензопилы.

"Во, размахнулся, мудила!"

"Дача" Аркадия напоминала домик какого-нибудь Наф-Нафа из сказки. Длинный, уходящий в бурелом, сарай под тростниковой крышей. Кривые стены сложены из плоских камней, кое-где скрепленных известью.