Михаил Васильев - Остров

— …И бассейн плавательный… — продолжал Аркадий. ("Плевательный", — почему-то пришло в голову.) — Жену заведу, женюсь опять. А можно и две. Хоть три жены. Что мне, земля всех прокормит.

Дикую ненависть жена вызывала у него, только когда ела. В чавканьи, кряхтении и хлюпаньи, доносившихся из кухни, каким-то образом проявлялось самодовольное торжество — это был триумф, венец трудов…

Из воды вылез мокрый Козюльский, волоча по песку за хвост здоровенную рыбу.

— Во какую поймал! — закричал он еще издали. — Какие рыбы здесь. Ого!

— Жил бы ты, Аркадий, без заботы о завтрашнем дне, — пробормотал Мамонт. — И о сегодняшнем тоже. — Это камбала, — равнодушно объяснил он подошедшему Козюльскому. — Не видел что ли? Такая же как в гастрономе, только большая.

Козюльский свалил рыбу в общий котел, — полузакопанный в песок и обложенный камнями, черный чугун.

— Пусть поплавает пока!

Присев на корточки, Козюльский закурил:

— Помню, меня в войну как-то полицай поймал…

Эту историю Мамонт уже слышал. Он заглянул в пустую пачку "Голуаз", смял и бросил ее в приблизившуюся воду. Кто-то обещал привезти с материка сигареты да так и не вез.

Внутри, все больше, закипала бессмысленная уже сейчас злоба. Между его и соседским огородами стоял тогда плетень. Сосед был тот же, обманувший его с дровами, хотя, как в любом деревенском доме, главой семьи была его жена. — "Бабы пили поменьше."

"Это ведь специально для меня изобрели, — запоздало догадался он, — плетни в тех краях никогда не водились! Зато его легче передвигать… Передвигать и мою, Мамонта, землю захватывать!"

После развода Мамонта с женой он и двинулся.

"…Непонятно до сих пор! До сих пор не влезает в голову!" — Странно, что соседка и не думала как-то аргументировать свои претензии на новые территории. Война началась без предупреждения и вроде даже без повода.

Вот она, соседка, стоит перед Мамонтом, крепко держась за столб плетня и поливая его пронзительным матом.

"И еще двину!" — Это был единственный ее довод или что-то похожее на него. Кроме этого только непонятная ненависть к нему, Мамонту, и голая звериная жадность.

"Вот сволочь!"

Во всем передвигании плетня не было ни малейшей доли иронии, даже когда соседка поставила в своем огороде стационарный самогонный аппарат, огромный, как дирижабль, дразня Мамонта запахом.

— …В первый раз посадили меня после оккупации, — рассказывал Козюльский. — Как немца прогнали, дали двадцать лет. Но я только полгода отсидел. Люди говорили, что Черчилль английский велел Сталину всех полицаев отпустить. Ну и меня отпустили. Я Черчилля уважаю.

— Так ты полицаем был? — Мамонт снял грубые кирзовые ботинки и теперь сидел, задумчиво шевеля пальцами ног. Ноги пахли сырой курицей.

— Зачем? Я партизаном был! Малой был тогда: шестнадцати лет…

— А за что тогда сажать?

— За это и посадили. Конечно! В оккупации же был. Но я мало отсидел в тот раз. Потом опять двенадцать лет дали. Я на тракторе людей возил на ферму, прицеп у меня перевернулся, семь человек насмерть, раненые, побитые еще там… А тормоза худые были. Механика надо было сажать.

— Так ты, наверное, пьяный был?

— С утра похмелился, конечно. Я тогда всегда пьяный был. Хорошо жил тогда.

Аркадий, сидевший на скамейке и, видимо, совсем не слушавший Козюльского, внезапно встал.

— Ну ладно, Мамонт, — сказал он. — Дела. Зашел бы ко мне на дачу вечером. Вроде как, на ужин.

— Зовешь? Званый ужин получается? Может зайду… Надеюсь, хоть ты говном не угостишь.

— Чего? Ты говно что ли ел? Слушай, а ты… Уступишь мне земли кусочек?.. За косогором, на другом берегу, за скалой, в общем…

— Да где хочешь… Бери! — равнодушно отвечал Мамонт.

— Ты у меня ром пробовал? — после долгого раздумья заговорил, наконец, Аркадий. — Напрасно ругаешь, зря. Та же водка, только из сахарного тростника. Вполне можно пить. Ну, я пошел.

— Да! — крикнул ему вслед Мамонт. — Там, рядом, какое-то бомбоубежище что ли. Можешь забрать. Слышь?.. Лопаты там хранить, грабли свои…

— Тачку! — крикнул вслед Козюльский и почему-то загоготал.

В лесу постепенно замолкали птицы. В этом мире, где не было сумерек, это обозначало вечер.

"Кажется, я сегодня зван куда-то."

Он вышел на крыльцо "чуланчика". Так он называл свой новый маленький дом — чуланчик. По пути с блаженством провел рукой по стене, недавно оклеенной влажными еще газетами.

"Домохозяин! Кол и двор. А ты говоришь…" — Внутри зашевелилась биологическая радость от жизни, непривычная, которую он внутренне даже стыдился.