Олег Лукошин - Человек-недоразумение

— Наверняка тебя Басовая интересует, а? — подмигнул он мне.

Учительницу Басовую я помнил хорошо, последнюю нашу с ней встречу в особенности, и почему-то внутренне напрягся от этого Гришиного подмигивания, словно оно именно с нашим прощанием в подсобке и было связано. (И чего напрягаться, словно я какой-то нормальный и законопослушный лох… А может, я уже и есть такой?) Но нет, вряд ли. Откуда он мог узнать об этом? Сама Басовая хоть и была особой странной, но ученикам душу не изливала. Пожалуй, в правильном попе всколыхнулись воспоминания о связанных с ней пикантностях, которыми она радовала нас на уроках.

— Елена Марковна сейчас в Австралии. Вышла замуж за тамошнего фермера. По переписке его нашла, в интернете. Я подробностей их жизни не знаю, так, краем уха слышал, в церковь много всякого знакомого люда приходит, но вроде бы счастлива. Даже успела родить — то ли одного, то ли двух, по-разному мне говорили. Молодец, ей ведь уже за сорок было, когда она туда подалась.

— Яша-цыган по профилю пошёл. В цыганском ансамбле выступает. Так что ничего неожиданного. Песни поёт, на гитаре играет. В церковь ко мне ежегодно приезжает, от него, собственно, и узнаю о том, кто да как. А то и раза три в год. Ничего, весёлый, деловой. Семью завёл, детей полно. Так-то по провинциям больше разъезжает, но, бывает, и в Москву с концертами наведывается. Недавно в кино его видел: цыганский ансамбль встречает барина. К нам приехал, к нам приехал… Знаешь уж, как всё это в исторических фильмах — одно и то же.

Истории Гришины меня злили. Я не понимал, для чего он взялся их мне рассказывать. Чтобы доказать, что все, кроме меня, преуспели в жизни? Что все состоялись? Что все выкарабкались из ям безумия, а я по-прежнему топчусь в ней?

Быть может, ничего такого он и не имел в виду. Скорее, просто делился информацией об общих знакомых, как делают это все при встрече с кем-то из своего прошлого. Но впечатление на меня эти истории производили другое. В каждом слове я слышал упрёк и порицание. Непременно насмешку. В чём я придурок, скажите мне: в том, что так реагирую на обычный разговор, или в том, что действительно остался со своими безумными убеждениями в какой-то потерянной и проклятой нише?

Окончательно добил меня он рассказами про наших сопалатников. Имена их тоже почти выветрились из котомок моих воспоминаний, но живо воскресли, направляемые умелым повествованием священника.

Слава Черемыслов, тот, которого мы звали Колумбом Запредельности, как выяснилось, работал сейчас в каком-то закрытом научном центре в американской Силиконовой долине. Институт вроде бы занимался проблемами теоретической физики. Как он там оказался, Григорий не знал, но, по его сведениям, Колумб занимал там высокую должность, пользовался большим уважением и даже регулярно получал высокие международные награды.

— Говорят, институт этот специализируется на вопросах искривления пространства и времени, — пояснил поп. — Видать, машину времени создают.

Мне в тот момент вспомнились Славины слова про двери в антимир — да, если кому и заниматься машиной времени или какими-то другими приспособлениями для перемещения в запредельность, то только ему.

Самым же шокирующим оказалось превращение Игоря Заворожина, Величайшего Писателя, не написавшего ни одной строки и тем самым безоговорочно заслужившего это звание.

Как выяснилось, не писал он лишь до поры до времени. Вдруг, в какой-то тёмный и неправильный момент своего существования, что-то хрустнуло в его бедовой черепушке, и он с паническим рвением схватился за перо и бумагу. Первая же повесть, на дурака отправленная в журнал «Новый мир» (в котором, как говорят, напечататься чрезвычайно престижно), была им опубликована. За ней потянулись новые повести, многочисленные рассказы, а потом и романы. Год назад Игорь достиг в литературном сообществе такой крутизны, что был удостоен премии «Русский Букер» (о ней я тоже кое-что слышал, хотя и не вполне представляю, для чего она нужна).

Отказ Заворожина от прежних идеалов угнетал пуще других. Даже поповство Гриши и научная деятельность Славы не произвели на меня такого убийственного впечатления. Игорь всегда казался мне монолитом убеждений, стойким оловянным солдатиком. И вот такой облом…

Да всё я понимаю, всё. Что если хочешь жить, если именно существование выбираешь в качестве философии, то неизбежно приспособление к окружающей действительности. Пусть частичная, но всё же преступная ассимиляция. Даже я не избежал её: я пробовал мир на вкус, приспосабливаясь к его реалиям в надежде найти наиболее уязвимые точки, в надежде через это кажущееся и кратковременное приспособление пустить по его поверхности трещины и превратить его в труху. Соглашательство действительно было временным: от него отказывался либо я, либо он — недаром я в свой почти что тридцатник пребывал всё в той же социальной ячейке, что и десять, и двадцать лет назад, — продолжал оставаться изгоем. Этим же парням игры в хамелеона понравились настолько, что они перешли узкую грань, отделяющую причуду от серьёзности, и трансформировались в разряд обыкновенных человеков, чьими идеалами стали сытость и спокойствие.