Олег Лукошин - Человек-недоразумение

Я напрягся. Что за гости, чёрт возьми, кто меня мог здесь найти?

— Никуда я не пойду, — огрызнулся я. — Не нужны мне никакие гости.

— Это не тот случай, когда можно отказываться. Здесь твои родители.

Родители?..

Вы думаете, это слово что-либо значило для меня в то время? Вам кажется, я хоть раз вспоминал их за все эти годы? Вы полагаете, что я сразу же, через мгновение ока, был способен вспомнить их имена и лица?

Мне потребовалось большое и отчаянное усилие, чтобы откопать в замшелых уголках памяти звуковое воспроизведение их имён и отчеств. Имена всплыли, но к чему они мне? К чему я вообще иду сейчас к ним, о чём мне разговаривать с этими людьми?

— Для чего? — взирал я с недоумением и даже ненавистью на батюшку. — На кой хрен ты привёз их сюда?

— Я никого не привозил, — отвечал он, не глядя на меня. — Я просто сообщил им о том, что ты здесь. Это к лучшему.

Они стояли у церковных ворот, словно не рискуя переступить какую-то запретную линию — то ли из своего советского прошлого в церковную ложь, то ли из своего размеренного нормального существования в мой персональный кошмар. Два потрёпанных пожилых человека: очкастый мужчина с обильной сединой в волосах и сухонькая очкастая женщина со впалыми глазами, в волнении перебиравшая зажатую в ладонях женскую сумочку.

Сколько им сейчас? Шестьдесят? Пятьдесят пять? Да, около того. Что это за провокация, что за мерзость, для чего они здесь? О чём мне с ними говорить, они чужие мне люди, я не узнаю их. Неужели они думают, что спустя десятилетия всё вот так запросто срастётся, восстановится? Это невозможно, мы оторваны навеки, мы в разных мирах. Вот что я сейчас им скажу? Неужели кто-то считает, что эта встреча заставит меня разрыдаться?

— Сынок! — выдохнула вдруг — я почти приблизился к ним — женщина в светлой ветровке, моя мать. — Господи, сынок! — воскликнула она ещё раз, роняя на землю сумку и бросаясь на меня с распростёртыми объятиями. Она рыдала.

— Вовка, мальчик мой! — тянул ко мне руки мужчина, мой отец. — Я думал, не свидимся уже…

И он, с красными, наполненными обильной влагой глазами, тоже повис у меня на плечах, совершая лихорадочные движения руками, словно ощупывая меня на целостность, словно желая убедиться в том, что я не призрак.

А дальше произошло то, чего я от себя никогда и ни при каких обстоятельствах не ожидал.

Я заплакал. Громко, отчаянно, надрывно, как будто какой-то могучий и безжалостно-сердобольный сталевар одним ударом выбил в моей кипящей домне пробку, позволяя вылиться наружу бурлящей и неистовой лаве. Я не помню, когда я плакал последний раз, наверняка это произошло ещё до моего детского Пробуждения, и уж точно я никогда не плакал так долго и обильно.

Чтобы не свалиться от бессилия, мне пришлось присесть на бетонное основание забора. Отец с матерью держали меня за плечи и, любовно взирая сверху вниз, как на только что родившегося и несмышлёного малыша, гладили по волосам и щекам, бормоча какие-то умиротворяющие, а на самом деле лишь ещё более выворачивающие меня наизнанку слова.

— Мама! Папа! — шептал я, поднимая заплаканные глаза на мать с отцом, и сквозь слёзные разводы пытался разглядеть — и разглядывал! — в чертах их лиц что-то необыкновенно доброе, родное, потерянное, но счастливым образом найденное, что-то, что пробуждало во мне дикое смущение, скрыть которое не представлялось никакой возможности и которое исторгало, выдавливало из меня всё застоявшееся, мутное и тяжёлое.

— Вот и ладно, вот и хорошо! — шептали они, перебивая друг друга. — Домой, домой поедем! Дома хорошо, спокойно, в обиду тебя не дадим больше. Жаль, Наташа не смогла приехать, так хотела, так хотела. Двое детей у неё, мальчик и девочка, племянники твои. Хорошие, вы подружитесь. Развелась вот только, но да ладно, раз не живётся — и не надо. Добрые такие внучата, отзывчивые. А тебя в обиду мы больше не дадим, нет. Скитаться не позволим, будешь с нами жить. Пусть у нас денег немного, но на сына родного уж найдём. И врачей хороших отыщем, и сами любую помощь окажем. Ничего, проживём. Самое главное, что мы вместе. Самое главное, что ты нашёлся.

Всю дорогу в поезде я продолжал плакать. Глядел на них, моих напуганных, но добрых родителей, — и слёзы бежали ручьём. Даже во сне не мог остановиться. Со всего поезда приходили на меня посмотреть — а я, наблюдая, как гордо и любвеобильно взирают на меня родители и объясняют совершенно случайным людям, что везут больного сына, которого не видели почти два десятка лет, домой и ни за что никогда и никому уже не отдадут его, заходился в обильном плаче вновь и вновь.