Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

Сразу по прибытии в Остенде Коженёвский едет к Маргарите Порадовской в Брюссель. Теперь он воспринимает столицу Бельгии с ее все более помпезными зданиями как надгробие над гекатомбой черных тел, ему кажется, что все прохожие на улицах несут в себе темную конголезскую тайну. В самом деле, со времен безудержной эксплуатации Конго и по сей день Бельгия отличается редким уродством. Оно демонстративно заявляет о себе в жуткой атмосфере некоторых салонов и бросающейся в глаза увечности населения. Во всяком случае, я точно помню, что в 1964 году, когда я в первый раз приехал в Брюссель, мне попалось навстречу больше горбунов и помешанных, чем обычно встречается за целый год. Да что там! Однажды вечером в баре в Род Сен-Женез я даже видел одного скрюченного, сотрясаемого судорогами игрока на бильярде. Когда подходила его очередь, он умудрялся на несколько мгновений совершенно успокаиваться и с безошибочной уверенностью выполнять самые сложные карамболи. Отель на Буа-де-ла-Камбр, где я тогда прожил несколько дней, был так заставлен мебелью красного дерева, всевозможными африканскими трофеями, многочисленными огромными африканскими растениями в кадках, аспидистрами, монстерами и каучуковыми деревьями, достающими до потолка высотой четыре метра, что там даже средь бела дня царил этакий мрак шоколадного цвета. Как сейчас вижу один массивный, украшенный густой резьбой буфет. С одной стороны под стеклянным колпаком была выставлена композиция: на искусственных ветвях пестрые шелковые силки, в которых запутались крошечные чучелки колибри. С другой стороны красовалась шарообразная конструкция из фарфоровых фруктов. Но воплощением бельгийского уродства для меня стал Львиный курган и весь так называемый мемориал битвы при Ватерлоо.

Зачем я тогда отправился на экскурсию в Ватерлоо? Право, не помню. Но помню, как шел от автобусной остановки вдоль сжатого поля, миновал скопление похожих на будки и при этом высоченных домов и оказался в местечке, состоящем сплошь из сувенирных лавок и дешевых ресторанов. Никаких посетителей в тот свинцово-серый день накануне Рождества, разумеется, не было. Не было даже ни одного школьного класса. Тем не менее при полном отсутствии зрителей, словно назло им, маленький пехотный отряд в наполеоновских мундирах маршировал по узким улочкам городка под бой барабанов и шум дудок, самой последней шагала неряшливая, дико размалеванная маркитантка, тащившая за собой тележку с клеткой, в которой был заперт гусь. Некоторое время я глядел вслед этим фигурам. Казалось, их гонит вечная круговерть: они то исчезали между домами, то снова появлялись на другом месте. Дело кончилось тем, что я еще купил билет на панораму, размещенную под куполом огромной ротонды. Обзорная площадка в центре открывает вид на битву (как известно, это любимый сюжет баталистов) со всех сторон света. Посетитель находится, так сказать, в центре событий. Под деревянной балюстрадой он видит как бы сценический пейзаж, где на окровавленном песке, между стволами деревьев и кустарником валяются кони (в натуральную величину), пехотинцы, гусары и рейтары с выпученными от боли или уже закатившимися глазами. Восковые лица, передвижные декорации, конская сбруя, оружие, кирасы и яркие мундиры, вероятно, набитые морской травой, войлоком и тому подобным тряпьем — и все-таки, судя по всему, подлинные. От этой чудовищной трехмерной картины, покрытой холодной пылью прошлого, взгляд устремляется к горизонту, на основную грандиозную панораму (сто десять на двенадцать метров). Ее написал в 1912 году французский маринист Луи Дюмонтен на внутренней стене ротонды, похожей на здание цирка. Значит, вот оно какое, думаете вы, медленно двигаясь по кругу, это искусство представления истории. Оно основано на искажении перспективы. Мы, уцелевшие, видим все сверху, видим все одновременно и все-таки не знаем, как это было. Вокруг расстилается пустое поле, на котором однажды за несколько часов погибли пятьдесят тысяч солдат и десять тысяч лошадей. В ночь после битвы здесь, должно быть, стоял многоголосый хрип и стон. Теперь здесь нет ничего, кроме бурой земли. И что в свое время сделали со всеми этими трупами и останками? Захоронили под этим памятником? И значит, мы стоим на груде мертвых? Она и есть наша наблюдательная вышка? И с нее открывается пресловутый исторический кругозор? Мне рассказывали, что неподалеку от Брайтона есть две рощи, которые были посажены на берегу после битвы при Ватерлоо, чтобы увековечить память о победе. Одна роща имеет форму наполеоновской треуголки, вторая — форму сапога Веллингтона. Эти очертания, разумеется, нельзя различить с земли. Считается, что символы задумывались для будущих путешественников на воздушном шаре. В тот день, осматривая панораму, я сунул в автомат несколько жетонов, чтобы послушать описание битвы на фламандском. Из того, что услышал, я понял примерно половину. «De nolle weg van Ohain, Hertog van Wellington, de rook van de pruisische batterijen, tegenananval van de nederlandse cavalerie» [31] Дорога по ущелью Охайн, герцог Веллингтонский, дым прусских батарей, контратака нидерландской кавалерии (нидерл.). , — вероятно, стычки завязывались в различных местах, как это обычно и бывает. Четкой картины не возникло. Ни тогда, ни сейчас.