Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Пастух — это фамилия, — поправил его Валентин.

— Это не меняет сути, — откликнулся Аркадий Сергеевич. — Нам что вообще во всем этом важно? — Он обвел всех стеклами очков, в которых дрожали язычки лампы. — Русский кихотизм. Не так ли?

И тут-то Косточкин понял, что ему повезло попасть на это заседание в каких-то древних ну или старинных отсветах. Конечно, ему хотелось сфотографировать это мероприятие. Но — как?

— В столицах озабоченно толкуют о национальной идее: мол, где она и как ее отыскать? Да просто посмотреть в глаза этим людям: Пастуху, саратовским мастерам, трактористу, — сказал Борис с тихим жаром. — Они и есть наша идея.

Аркадий Сергеевич кивнул и продолжил его мысль:

— У одних страсть к небу, у других — к слову и краскам, у третьих — к звукам музыки. Вспомним умную Бехтереву, говорившую, что высшая деятельность мозга — творчество. В этой высшей деятельности и открывается национальная идея. И называется она коротко: Высокоплан. Наш ответ Сервантесу. Жаль все-таки, что он не бывал в России. Он удивился бы, вдохнув почти тот же дух. Напомню, друзья, что говорил известный нам всем почитатель Рыцаря Печального Образа Унамуно об Испании… Ну, собственно, то же, что и наш поэт: «Аршином общим не измерить». А далее — то же, что и Бердяев о России и русской человечности: Третий Рим? Да, но Рим Жалости, а не Меча.

— Почему не Рим Любви? — спросил часовщик.

— В России любовь — прежде всего жалость к страждущим, нищим, обреченным.

— Где вы ее видели? — не удержался от удивленного вопроса Косточкин.

Аркадий Сергеевич усмехнулся и направил линзы на него.

— Ну, не на экранах, конечно, не в газетах. Все происходит тихо, подспудно… Ведь и Дон Кихот совершал свои подвиги не для печати!

— А для чего? — спросил еще более удивленно Косточкин.

— Сперва они случились, а потом уже были обнародованы. Случились в душе Сервантеса. Согласен, может, автор и мечтал о деньгах и славе, но — не его герой.

— Что было бы, если бы его деяния не описал Сервантес? — тут же спросил с тихой улыбкой Валентин, светлея в полумраке седоватыми висками. Косточкину он показался вначале пожилым, но сейчас почему-то стало явно, что лет ему около сорока пяти.

— А с твоими Пастухами и токарями? — спросил хозяин.

— Они летали бы, — ответил Валентин.

— То же и Дон Кихот. Но вообще-то это скорее пересказ оригинальных умозаключений Унамуно, яростного проповедника кихотизма. Хотя к таким мыслям и приходишь, внимательно читая роман. Не знаю, впрочем, к каким мыслям приходит англичанин или немец. Но здесь — та же почва, что и в Испании. «Мы принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок». От частого повторения я уже заучил эту сентенцию. Кто это? Унамуно? Да, сперва это и кажется русским переводом его афоризмов, посвященных родимой Испании. Но — ошибка, мои друзья! Ошибка. Это, — произнес Аркадий Сергеевич, вздергивая вверх длинный узловатый палец, — это Чаадаев. Но почти то же самое говорил и Унамуно об Испании. Ну вот, например, он утверждал, что испанский язык не приспособлен к науке и философии, а испанское самосознание не столь абстрактно, а посему философию следует искать не в трактатах философов, а в литературе. Ну?! Полное совпадение. Ни Испания, ни Россия не дали ни Гегеля, ни Фейербаха. Но зато дали Сервантеса и Достоевского, Хименеса и Мандельштама, Лорку и… и… Борис, с кем он созвучен?

— С Пушкиным, — ответил Борис.

— Я бы не сказал, — возразил Валентин.

— А что тут толковать? — спросил Борис. — Можно сразу и сравнить.

Он встал и вышел в ванную, вымыл руки, в прихожей вынул из чехла гитару и вернулся. Все оживились. Аркадий Сергеевич достал сигарету, щелкнул металлической зажигалкой. Борис водил ладонью по струнам, как бы разогревая их, но оказалось, что в руке у него темно-синяя бархатная тряпочка и он вытирает вспотевшие струны. На корпусе гитары играли бронзовые блики от лампы. Косточкин озирался на башни в рамах…

Струны зазвучали, Борис немного подстроил их. Санчо, лежавший до этого, сел и задрал крупный нос на Бориса, как будто от гитары исходили не звуки, а запахи. И по комнате пошли упругие звонкие волны. Борис заиграл. И вдруг запел сильно и уверенно:

— Анунсиасьон де лос Рейес

за городской стеною

встречает его, одета

лохмотьями и луною.

И с лилией и улыбкой

перед нею в поклоне плавном