Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Но Косточкин был приверженцем прямой фотографии . Все, как оно есть. Чем и интересно. А фантазируют пускай мультипликаторы. Прямая фотография труднее. Прямая, или — чистая. Хотя Стиглиц себя называл приверженцем чистой фотографии. То есть — фотография безо всяких там фокусов, кроме фокусировки! Стиглиц не был слепцом , но его снимки все-таки пикториалистичны, иногда от живописи не отличишь, что самому ему не нравилось. А слепцы — ну русский Еремин с «Мостом в Вероне», да и Йозеф Судек с его пражскими садами. Немка… как ее? Вроде музыкальная фамилия… Ну два мужика в кафе на переднем плане, а позади сидит дамочка в белом. Об этой немке еще все говорят, что этот этюд ввел в историю фотографии. Одним снимком и прославилась, как тот черный единственной песней «Don’t worry — be happy». Или «Shocking Blue» с «Венерой», ну «Шизгарой»…

Что ж, сделать хотя бы один снимок? И, может быть, именно здесь, сейчас, в туманном холодном Смоленске.

Косточкин уже шел по улице, круто падающей вниз, к Днепру, — действительно, словно какая-нибудь из улочек Толедо, обрывающаяся к Тахо. Вот большие часы. Может, сфотографировать их? И он достал фотоаппарат. Дисплей оставался черным, но все значения в верхних окошечках можно было видеть: диафрагма, ИСО, выдержка. Так что — не вслепую. Просто надо вспомнить науку обращения с «Зенитом 122», ведь так все и было в те времена. Никаких дисплеев. Точный расчет. Правда, лимита кадров — нет. И Косточкин сделал пять снимков часов.

Нет, хорошо, что магазинчик был еще закрыт.

Впереди уже вырастали серые купола и золотые луковки собора. Можно сказать — вызревали, вылуплялись на глазах, как при быстрой демонстрации отснятого видео, лезли, но не вверх, а вниз — из туманных высей. И собор сейчас представился ему живым организмом.

По дороге все так же летели авто. А у собора стояли вереницы машин. И к лестнице тянулись люди. Вблизи собор уже был свободен от туманной завесы. На крышах соборных строений сидели голуби. Перед лестницей стояла конструкция металлоискателя, полицейские заглядывали в сумки.

Косточкин поискал взглядом ту женщину, что должна сегодня взлететь, но не увидел. Вообще нищих у собора не было, наверное, разогнали. Он сфотографировал собор и подошел к конструкции.

Молодой розовощекий полицейский заглянул в сумку и попросил открыть кармашки.

— Что же там можно спрятать, — пробормотал Косточкин, но требование выполнил.

— Ножик! — вдруг сказали ему сзади, когда он уже поднимался по гранитным сырым ступеням.

Обернувшись, увидел того фотографа с косящим глазом, щеточкой усов, большим носом. Он был в черной беретке, в зеленой вельветовой куртке, с сумкой на боку и двумя фотоаппаратами на груди.

— Ну, если только… — пробормотал.

— Не очень светлый денек, коллега? — спросил фотограф, выстреливая одним глазом куда-то выше головы Косточкина.

— Да, — ответил тот, глядя на два его фотоаппарата «Кэнон».

— Во всеоружии, — откликнулся фотограф на его взгляд. — Событие-то архиважное! Два года Одигитрию ремонтировали, скоблили москвичи, спецы, говорят, семнадцать слоев сняли. Лики были все записаны, самой Богородицы и младенца. А вот расчистили. Правда, младенца лик и вовсе исчез. А Богородицы — остался. Но такой, что, мол, реставраторы ахнули. Совсем не такой, в общем. И мы увидим. Сами увидим то, что только четыреста лет назад все видели. А теперь мы.

Глаза фотографа возбужденно сияли. Он посоветовал занять место у самого входа в собор, на высоком крыльце, указал на ворота, через которые икону будут вносить во двор, и сам туда направился. А Косточкин еще медлил, озирался — и увидел очки в толпе, длиннополый теплый плащ. Это был Охлопьев. Он разговаривал с какой-то женщиной в шляпке, клетчатом полупальто с меховой оторочкой. Косточкин еще раздумывал, как ему поступить, но Охлопьев его уже заметил и кивнул. Косточкин направился к нему. Они поздоровались.

— Решили запечатлеть? — спросил Охлопьев. — Верное решение, молодой человек. Собственно говоря, событие, по сути… кхм… да, по сути оно то же, что и первое прибытие. Когда Годунов привез.

— Вообще-то это четвертый раз, — сказала женщина в шляпке.

— Ну да, — ответил Охлопьев, — верно.

И женщина, ободренная, продолжала, загибая пальцы на руке в перчатке:

— Первый раз ее возили на поновление в Москву в семнадцатом веке, второй раз она уходила из осажденного наполеоновской армией Смоленска вместе с солдатами, третий раз она шла с крестным ходом на Бородинское поле в честь столетия изгнания Наполеона…