Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Тут ее окликнула другая женщина, та обернулась, заулыбалась и, извинившись, отошла.

— Все так, — пробормотал Охлопьев, кривя узкие губы. — Фотографируйте. Савва, человек, имеющий особые отношения со временем, знаете, что говорит?

Косточкин пожал плечами.

— Любопытную вещь. А именно: здесь сейчас будет коридор, кротовья нора в толще времени. — Охлопьев улыбнулся. — Понимаете?

— Наверное, — ответил Косточкин.

— Ну, так что фотографируйте. Авось и зафиксируете что-нибудь эдакое. Да и даже то, что все видят. Фотография такая штука, ну вы знаете. Как, впрочем, и любые другие изображения. Какие-нибудь народные картинки девятнадцатого века, там баба мужика за бороду дерет, или… в общем, карикатуры в цене, так теперешние граффити на стенах туалета, а? Хе-хе. И фотки. Всему придет свое время ценителей, да. Ну а тем более…

— Аркадий Сергеевич, здравствуйте! — крикнули из толпы.

— Здравствуйте! — ответил он. — Ведь и фотографии из того альбома в общем заурядные вполне. Но — время будто бы поместило их в такую вот оправу, а точнее, как писал Ортега-и-Гассет, создало такую линзу, стекло художественности, что… Вы за альбомом приходите. Зачем он мне? Второй? А то бросились вчера, как на пожар. Или с пожара…

Косточкин покраснел. Хорошо, что в это время к Аркадию Сергеевичу подошли парень с девушкой и он заговорил с ними. Косточкин ретировался. Поднял голову. Часы на колокольне шли. Стрелки приближались к намеченному сроку. Косточкин взошел на крыльцо. Тут уже заняли позиции мужчины и женщины с фотоаппаратами. Он осматривался. Мешали казачьи лохматые шапки с красным верхом. Что они тут делают, ряженые? Ведь это как-то нелепо, мельком подумалось ему, придает всему привкус театральщины…

А народ уже волновался, выстраивался по обе стороны от арки. Курсанты вставали цепью. Суетились фотографы, двое операторов с камерами на плече. В какой-то момент в толпе засеребрились глаза. Косточкин всматривался. Но видел все незнакомые лица. Старые, молодые, женские, мужские. Платки, вязаные шапки, кепки, зимние шапки военных, лохматые папахи. Напряженное ожидание нарастало действительно какими-то слоями, толщами. Было сыро и промозгло.

…И в десять — стрелки переместились на часах колокольни — ударили колокола. Но не разрядили, а лишь добавили напряжения в воздухе. И в этот миг с крыш и куполов сорвались голуби, оглушительно захлопали, подхватывая фотографа, а не ту нищенку, как обещала молодая нищенка.

На мгновенье ему почудилось, что ступени уходят из-под ног; лица людей, мужчин и женщин, стариков, курсантов в зеленой зимней форме, полицейских, священников в черных одеждах, колокольня, арки — все вдруг превратилось в такую живую фотографию в духе слепцов-пикториалистов. Косточкин схватился за тяжелую огромную распахнутую створку белой двери — а как будто взялся за объектив и навел-таки резкость. Все стало четким.

— Этого еще не хватало, — пробормотал Косточкин с глухим изумлением.

Он-то думал, что отделался синяками да ссадинами, и больше никаких последствий.

И в этот миг в арке заголубели одежды, священники были простоволосы, молоды, наверное, какие-то служки, светловолосый нес подсвечник с горящей толстой свечой. Люди тянули шеи. Щелкали и вспыхивали камеры. Колокольный гул звенел, раскаляя воздух. Косточкин навел камеру, но тут в видоискателе замаячила дурацкая папаха с красным верхом. Он отклонился в сторону — и увидел уже в арке громоздкий деревянный и стеклянный саркофаг с иконой на плечах казаков. Стекло ртутно серело, изображение было смутным. Коридор людей — это и вправду был коридор, отметил Косточкин. Нет, казаки не несли икону. Они просто шли впереди зачем-то. Наверное, из желания покрасоваться и попасть на снимки и в новостные программы. А несли ее простоволосые курсанты с покрасневшими от холода ушами, и не на плечах, а на руках. Икона в саркофаге покоилась на тяжелых носилках из целых брусьев. Худосочный парень с рюкзаком за спиной, с яркой надписью RUSSIA, снимал тяжелой камерой, держа ее на плече. Возле него стоял еще один телевизионщик. Мельтешили фотографы. Покосившись, Косточкин заметил неподалеку и того фотографа. Он щелкал без перерыва.

Икона уже была перед крыльцом. Люди вытягивали шеи, толкались. И Косточкин теперь увидел изображение ясно.

В глаза бросились скорбно поджатые женские губы и колючие глаза, темный лик младенца, похожего на странного взрослого. А фотограф утверждал, что лик младенца счистили совсем. Нет, вот он…