Василий Добрынин - Генрика

Шарки выхватил саблю и пистолет:

— Люди! Да он убил меня! Не было пленной женщины! Господи, пулю мне в лоб, и прости ему эту наглость!

Грохнул, окутался дымом, пистолет, вскинутый к лицу Бэнкса.

— Так! — улыбнулся Шарки, сдул со ствола дымок и спросил:

— У кого еще не было пленной женщины?

Волны плескали в борта. Катили, вздымались и, как женщина, на исходе всхлипнув, падали. Толпа молчала.

— Что ж, — выждал Шарки. Пуля отправилась в небо, развеялся дым, капитан обвел толпу взглядом и обернулся к Бэнксу.

— Молчат! — сказал он — Что делать? — пожал плечами и усмехнулся, — Ты, видишь Бэнкс, нет таких? Нет! — отвернулся он, — Твоя женщина. Бэнкс! Забирай!

Шарки вогнал на место за поясом, саблю и пистолет.

Сквозь сжатые зубы в толпе пролетел изумленный вздох.

Бэнкс взял ладонь пленницы и увлек за собой из круга. Им уступали как обреченным: без слов, не мешкая. Чем это кончится, — кто его знает?! Не знает, может быть, даже Шарки. Но завтра же, Шарки, придумает, что-то.

Помня об этом, Бэнксу и женщине вслед смотрели прощально, как в спины приговоренных…

Кто видит солнце в течение дня? Есть оно, есть всегда, и его не видят. Его замечают к вечеру, когда оно обретает оттенок огня. День отгорел, — значит, жизнь стала на день короче. Она и проходит, как день: белый и долгий. Идет долго, — сгорает быстро…

Багряно блеснул луч закатного солнца, в заплывших глазах канонира Кларка. Дьявол сегодня носил канонира, с другими, на палубу атакуемых. Там он попал в переделку и был бы убит. Удар выбил искры из глаз, опрокинул на спину, жалом змеиным скользнул к груди нож. Но рядом был Копли Бэнкс. И теперь Кларк смотрел через щелочки глаз на закатное солнце. «Везет!» — улыбнулся он.

— Смеялся бы ты! — оглядев синеву под глазами, заметил боцман, — Не будь с нами Бэнкса!

— А я, — обернулся к нему канонир, — отплачу! Дьявол, черт, я не знаю, кто прав, только Бэнкс в моем трюме, устроил отдельное логово. Ей и себе. Разве этого мало с меня?

— Логово?

— Да. Привел ее и сказал: «Дружище, мне надо отгородиться с нею!». Взял бочки с порохом, и отгородился.

— Орел! — вздохнул боцман, — А она — ребенок!

— Это, о!.. — канонир закатил глаза в синих щелках, — Сам бы…

— Нет. Это — Бэнксу! — хладнокровно заметил боцман. — Но, везет тебе, Кларк!

— От чего?

— Он с тобой первым поделится. Шарки вряд ли возьмет, после Бэнкса, а мы!.. И ты ее первым получишь, Кларк!

— А Шарки бы съел ее сам.

— Наверняка!

— А Бэнкс ее не убьет?

— Может. Но и ему жить недолго! Шарки ему не простит! Бэнкс тяжко умрет, красиво. Шарки умеет…

— Тебе его жаль?

— Сказал бы еще, что завидую, дурень…

— Надежно! — кивнул Бэнкс на стены из бочек, — С порохом на корабле не шутят! Тебе… — в поисках шутки, нахмурил он лоб, — Повод будет потом для улыбки: «Логово в пороховом логове!». Мир не видел подобных вещей!

Кинжалом, без смысла терзали слова. Кинжал Крэда казался лучше… Отважная дрянь, в лице Бэнкса, готовится взять в свои руки покорное тело, и говорит о будущем!..

Она ждала худшего, а он сказал:

— Когда-то, и я очень сильно, хотел умереть!

— Но, Вы живы!

— Вы тоже.

— Убейте…

— Будь Вы врагом, — убил бы! Однако… — пират присмотрелся, — я не уверен…

— Я враг!

Он не согласился:

— Нет!

— Живой, ты меня не увидишь, Бэнкс…

— Посмотрим!

Он сжал плечо своей пленницы и заставил смотреть в глаза.

Голоса кровожадной оравы, прыжком опрокинувшей мир, утопившей корабль Генрики, были тут же: на палубе, за пороховыми стенами.

— Зачем Вы отбили меня? Вас могли убить…

— Могли… — согласился Бэнкс.

Ковчег погружался в пьянку. Развязно бродили в сумерках голоса: «Бэнкс! Эй! Как дела? Не устал? Нужна помощь! Чего не зовешь?… Подождем, подождем! Сто лет тебе, Бэнкс, дружище! Нас не забывай!»

— Понимаете их? — спросил Бэнкс.

— Когда ты убьешь меня, Бэнкс?

«Амфора! — притянул к себе ее плечи Бэнкс, — Амфора. Не с вином — огнем, полыхающим в теле…».

«Выдумки, черт?! — чертыхнулся он, но, вспомнив глаза на палубе, вернулся к огню, — Выжженная изнутри, скорее рассыплется в прикосновении, чем отзовется!..».

— Как Вас зовут? — снял он руку.

— Генрика…

Печально растаяла перед глазами картина: корабль, уходящий в пучину. Воронка, как крик безголосый, вскрутив на последнем, мучительном выдохе, воду, растаяла, стерлась бесследно, с лица океана. Зачем он спросил ее имя?