Джонатан Троппер - Дальше живите сами

— Мамочка! — говорит он и обнимает ее мокрыми ручищами.

— Ты приехал! — Она сияет. Филипп — ее малыш, и у мамочки ему все и всегда сходит с рук.

— Еще бы! Конечно приехал! — отвечает он и переводит взгляд на меня. — Джад!

— Привет, Филипп.

Он за руку притягивает меня в свои медвежьи объятия. Да, так теперь выглядит мой братишка Филипп, который когда-то любил пристроиться в постели у меня под боком, и от него пахло детским лавандовым шампунем, и я рассказывал ему сказки, а он терся о мою уже колючую щеку своей нежной, круглой щечкой и теребил волоски у меня на руке. Он любил отгадывать, какая будет мораль в баснях Эзопа. Теперь от него пахнет сигаретами и ментоловой водой, и с тех пор, как мы виделись в последний раз, он изрядно прибавил в весе, особенно лицом раздобрел. От встреч с Филиппом в душе у меня всегда остается одинаковый шлейф — утраты и сожаления. Все бы отдал, чтобы ему снова было пять лет… пора невинности, пора счастья…

Филипп тянется через мою голову — пожать руку Полу, и тот торопливо и сдержанно отвечает на рукопожатие, стремясь ускорить процесс и вернуть похороны в правильное русло. Сестру Филипп чмокает в щеку.

— Ты потолстел, — шепчет Венди.

— А ты постарела, — отзывается он сценическим шепотом, так что все вокруг его отлично слышат.

За спиной Филиппа выразительно покашливает раввин. Филипп оглядывается, одергивает куртку.

— Прости, что прервал, Стояк. Продолжай, — говорит Филипп, на что Венди тут же дает ему щелбан. — Чарли! Простите, рабби Гроднер! — выпаливает Филипп, но слово не воробей, и по толпе прокатывается приглушенный смешок. Стояк, судя по выражению его лица, готов задушить Филиппа собственными руками.

— Прежде чем предоставить слово для прощания Полу, старшему сыну Морта, я хотел бы прочитать короткий псалом… — негодующе произносит Стояк.

— Как же я мог! — шепчет Филипп мне на ухо. — Вот идиот!

— Да ладно, с языка слетело.

— Но это неуважение к раввину!

Мне так и подмывает заметить, что получасовое опоздание на похороны собственного отца — это тоже неуважение к покойному и ко всем присутствующим. Но зачем тратить слова попусту? Филиппу не нужны ни советы, ни критика. С него все — как с гуся вода.

— Тише! — шипит нам Пол. Филипп подмигивает мне хитрым глазом.

Мы стоим у могилы отца, трое мужчин, трое Фоксманов, выточенные по одному лекалу, но прошедшие совсем разную обработку и шлифовку. Все мы унаследовали от отца черные курчавые волосы и квадратный подбородок с ямочкой, но за близнецов нас никто не примет. Пол похож на меня, но он крупнее, шире в плечах и суровей взглядом — этакий я, накачанный стероидами. Филипп тоже похож на меня, но тоньше и намного красивее, у него более изящные черты лица, улыбка шире и обольстительнее — сама по себе, от природы.

Когда Стояк дочитывает псалом, наступает черед Пола, однако вместо панегирика умершему он, по сути, произносит благодарственную речь, будто только что выиграл конкурс на звание самого преданного сына. Он благодарит отца за то, что тот научил его вести дело, благодарит свою жену Элис за то, что она помогала ему в магазинах, пока отец болел, благодарит маму за заботу о папе, а потом, довольно многословно, рассказывает, каково было работать с отцом и что такое их бизнес, «Спорттовары Фоксмана», и почему эта сеть магазинов — лучшая в своем торговом сегменте во всей округе. Ни братьев, ни сестру он не упоминает вовсе, хотя они, промокшие и продрогшие, стоят рядом и мечтают, чтобы заиграл оркестр и заткнул ему глотку.

Наконец он смолкает и, похоже, удивляется, что никто не аплодирует. Санта-Клаус нажимает кнопку на гидравлическом устройстве, и гроб с папиным телом начинает медленно опускаться в могилу. Как только он касается дна, Стояк делает шаг вперед и торжественно вручает Полу садовую лопату.

— По традиции самые близкие люди усопшего должны бросить в могилу ком земли. Наш долг — проводить наших любимых в последний путь, — произносит он. — Как говорят мудрецы: похоронить человека — значит проявить к нему самую бескорыстную доброту и уважение, ведь «спасибо» он тебе уже не скажет.

Забавная мысль. Папа и при жизни никогда не был склонен говорить нам «спасибо». Либо ругал на чем свет стоит, либо — если ругать не за что — просто не замечал. Молчаливый, суровый человек, типичный выходец из Восточной Европы, и акцент соответствующий. Суровый-то суровый, но голубые глаза смотрели мягко. У папы были необыкновенно плотные, крупные мышцы рук, а когда он сжимал кулак, казалось, что кулак этот может пробить любую преграду. Он сам косил газон перед домом, сам мыл машину, сам красил стены и крышу. Он делал все это сноровисто и тщательно и в душе осуждал каждого, кто нанимал на такие работы чужих людей. Услышав шутку или анекдот, он почти никогда не смеялся, просто кивал: мол, все понял, но ничего нового для себя не почерпнул. Конечно, у папы было много других особенностей, но сейчас как-то ничего не приходит на ум. Вообще с определенного возраста никто своих родителей в упор не видит — остаются только эпизоды из прошлого да клубок неразрешенных конфликтов.