Джонатан Троппер - Дальше живите сами

Рабби продолжает стоя:

— Теперь я прочитаю вам два стиха из Книги пророка Исайи: «Не зайдет уже солнце твое, и луна твоя не сокроется, ибо Господь будет для тебя вечным светом, и окончатся дни сетования твоего. Я утешу тебя, как мать сына своего, и Иерусалим станет для тебя утешением». [1] Книга пророка Исайи, 60:20 и 66:13

— А было бы классно поверить в Бога, — бормочет себе под нос Филипп.

Все мы смотрим на Стояка с надеждой, как выпускники: не пора ли уже побросать шапочки в воздух и — на свободу?

— Теперь можно встать. — Стояк широко улыбается: формальностям конец.

Вот и все.

Мы встаем. Мы радуемся и одновременно жалеем, что шива закончилась. Мы любим друг друга, но общаться, даже просто находиться в одном помещении для нас испытание. За семь дней мы не загрызли друг друга, и это — уже чудо. Даже теперь мы улыбаемся друг другу, но улыбки наши кривоваты и в глаза никто не смотрит. Нас снова разметает в разные стороны.

— Принято, чтобы в этот момент скорбящие все вместе покинули дом, — говорит Стояк.

— Куда идти-то? — спрашивает Пол.

— Прогуляйтесь по улице.

— Зачем? — недоумеваю я.

— Последние семь дней вы провели в четырех стенах, вы были сосредоточены на смерти. Прогулка восстанавливает вашу связь с внешним миром.

— И для этого надо пройтись по улице?

— Да, — раздраженно отвечает Стояк. — Это очень полезно.

Утро прохладнее, чем я ожидал, но очень ясное и солнечное, а ветер рвет листья уже вполне по-осеннему. Мама идет, взяв под руки Филиппа и Венди, — прямо торжественное шествие, а не прогулка. Мы с Полом идем сзади, засунув зябнущие ладони в карманы и неловко пытаясь попасть в шаг.

— Что ж, — говорит Пол. — Какие у тебя планы?

— Пока не знаю.

— Ты скажи, если что… Чем могу — помогу… — Последнее слово можно только угадать.

Я смотрю вперед, прямо перед собой:

— А как будет с Филиппом?

— Что будет с Филиппом?

— Ему нужна работа.

— Тебе тоже.

— Я откажусь от своей доли, если ты наймешь его на работу.

Пол резко поворачивает голову, смотрит на меня. Вздыхает.

— Я уверен, что Филипп испоганил себе жизнь не в последний раз.

— Скорее всего, ты прав.

Мы идем молча. Я пинаю попавший под ноги камешек, и он летит вперед. Когда мы снова до него доходим, Пол поддевает его ногой, откидывает вперед. Игра из детства.

— Папа всегда любил его больше всех, помнишь?

Я киваю:

— Он любил в нем то, что ему самому было не дано.

— В смысле, что папа не был психом?

— Филипп шумный. Теплый. Эмоциональный. Папа любил нас, потому что мы были немножко как он. А Филиппа он любил, потому что он был на него ни капли не похож.

Пол вздыхает:

— Вернемся к делу. О чем мы говорили?

— Папы больше нет, — говорю я. — Мы наследуем все — и его бизнес, и обязанность вызволять Филиппа из передряг.

Пол пинает камешек слишком сильно, он отскакивает от бордюра и вылетает на проезжую часть.

— Хорошо. Договоримся так: ты оставляешь свою долю себе. Я беру Филиппа в дело, на испытательный срок. Но когда он снова во что-то вляпается, мы с тобой партнеры. Пятьдесят на пятьдесят. Годится?

— Годится, — соглашаюсь я. Хорошо иногда поговорить с родным братом. Мы сворачиваем на Лансинг, короткую кривую улочку, которая, точно ручка кувшина, снова упрется в нашу Слепую Кишку.

Пол вдруг останавливается, прокашливается:

— Я хочу тебе еще кое-что сказать.

— Да?

— Тогда вечером… Я такого наговорил…

— Мы оба наговорили.

— Да. Штука в том, что я был очень зол на тебя. Длилось это очень долго, и пользы никому из нас не принесло. Я потратил на обиды много времени, и время это уже не вернешь. Теперь я вижу, как ты злишься на Джен из-за того, что случилось с вашим браком… Знаешь, в какой-то момент уже совершенно не важно, кто прав, а кто виноват. Злость и обида превращаются в дурную привычку, вроде курения. Ты травишь себя, даже не задумываясь о том, что делаешь.

— Угу. Спасибо.

Пол хлопает меня по спине:

— Как говорится, не бери с меня пример, а слушай, что говорю.

— Спасибо, Пол.

Он обгоняет меня на шаг.

— Не за что, братик. Не за что.

Восстанавливать отношения — дело замысловатое, но у нас, людей, не умеющих проявлять эмоции, есть свои преимущества. Недаром говорят, что молчание — золото. Мы просто идем, и на душе уже куда легче, а впереди — телеграфным кодом — цокает каблучками мама. Она ведет нас домой.

Расцеловав Венди на прощанье, мама начинает плакать. Она всегда так сильно переигрывает, что сейчас, когда ее обуревают нормальные материнские эмоции, им уже не очень веришь. Но так или иначе мы — ее дети, и мы опять уезжаем… Я целую обоих племянников и затягиваю ремешки на их автомобильных сиденьях.