Пер Петтерсон - Пора уводить коней

«Красиво», — сказала мама, наверно, справедливо, но было холодно, от реки дул ледяной ветер. Я продрог насквозь, выйдя сонный и размякший из поезда сразу на осенний колотун и ветер, и я хотел поскорее разделаться с делом, ради которого мы сюда приехали, уже свести бухгалтерию раз и навсегда, чтобы кто-нибудь подвел две черты под столбцами цифр и сказал: столько у тебя было, столько ты отдал, вот что осталось.

Мы повернулись и пошли вниз от реки по улице, параллельной той, по которой поднялись сюда.

— Замерз? — сказала мама. — В сумке есть шарф, возьми. Он не женский, не думай.

— Я не замерз, — ответил я и услышал, что говорю нетерпеливым, раздраженным тоном. За него на меня потом многие в жизни обижались, женщины особенно, потому что я пользовался им в основном с женщинами. Это надо признать.

Еще через секунду я взял шарф из сумки. Он принадлежал моему отцу, но я запросто обернул его вокруг шеи, завязал под подбородком и аккуратно засунул длинные концы в разрез куртки. И сразу почувствовал себя лучше и сказал:

— Надо у кого-нибудь спросить. Сколько можно так бродить по улицам?

— Мы найдем, конечно, — ответила мама.

— Понятно, что найдем. Но глупо убивать на поиски столько времени.

Я понимал, что она боится, что ее не поймут, если она с кем-то заговорит, и тогда она смутится и будет иметь бледный вид, как деревенщина в большом городе, как она однажды выразилась, а этого мама хотела всеми силами избежать.

— Я спрошу, — сказал я.

— Если тебе так хочется, спроси, — ответила мама. — Но мы сами сейчас найдем. Он где-то рядом.

«Бла, бла, бла», — подумал я и подошел к первому и симпатичному на вид встречному и спросил, где тут у них «Вермландсбанк». Он выглядел совершенно нормально, не какой-нибудь там пропойца, а опрятно одетый человек в новом пальто. И я уверен, что изъяснялся очень отчетливо, правильно подбирал слова и ясно их выговаривал, но он слушал меня как китайца, открыл рот и молчал, у него была островерхая шляпа и раскосые глаза или вообще всего один глаз посередке, где-то в районе моей переносицы, как у Циклопа, насколько я читал. И тут я почувствовал, что в груди, как раскаленный столб, растет ярость, жар прилил к щекам, и в горле заскребло. Я спросил:

— Ты глухой?

— Что? — тявкнул он совсем по-собачьи.

— Ты глухой? — продолжал я. — Ты не слышишь, когда с тобой разговаривают? Вынь морковки из ушей. Ты можешь мне сказать, где у вас «Вермландсбанк»? Мы его ищем. Это тебе непонятно?

Ему было всё непонятно. Он не понимал ни слова из того, что я говорил. Смех да и только. Он только таращился на меня и медленно дергал головой с испугом в глазах, как будто перед ним стоял псих, сбежавший из желтого дома, и теперь ему нужно только тянуть время, дожидаясь, пока прибегут санитары и уведут своего пациента назад, пока ничего не стряслось.

— Может, тебе в зубы съездить? — спросил я. Раз он ни черта не понимает, можно нести всё, что вздумается. К тому же я был одного с ним роста и в отличной физической форме после такого лета, когда я в основном только и делал, что надрывал пупок на разных работах в быстром темпе. Я растягивал свое тело наклонами во всех направлениях, поднимал все подряд, тянул и тягал камни и бревна, греб и вверх и вниз по реке, несчетное число раз колесил между Нильсенбаккен и Восточным вокзалом большую часть позднего августа. Я чувствовал себя сильным и как-то странно неуязвимым. Мой собеседник был далеко не атлетического сложения, но, похоже, мое последнее предложение оказалось для него понятнее остальных, потому что взгляд у него стал очень настороженным. А глаза забегали.

— Может, тебе в зубы съездить? Если хочешь, могу немедленно устроить, а то у меня руки чешутся. Так что обращайся, — сказал я.

— Нет, — ответил он.

— Что? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — Мне не надо в зубы. Если ты меня ударишь, я вызову полицию. — Он говорил, отчетливо артикулируя, как актер. Меня это дико раздражало.

— Сейчас посмотрим, как ты это сделаешь, — сказал я и почувствовал, что пальцы непроизвольно сжались в кулак. Я сам удивился, я не понимал, откуда рождаются эти слова, которые я слышал произносимыми своим голосом.

Я никогда не говорил ничего подобного людям, ни знакомым мне, ни тем более не знакомым. И вдруг до меня дошло, что от того небольшого камня из булыжной мостовой, на котором я стоял, шли ниточки во все стороны, как в тщательно нарисованной диаграмме со мной в центре круга, и теперь, пятьдесят лет спустя, я могу закрыть глаза и увидеть эти ниточки совершенно отчетливо, как светящиеся стрелки, и если тем осенним днем в Карлстаде я был не в состоянии разглядеть их с той же ясностью, то я явственно чувствовал, что они есть. Ниточки были дорогами, по которым я мог бы пойти, но стоило мне выбрать одну из них, как немедленно с грохотом опустится решетка ворот, кто-то поднимет разводной мост, и запустится цепная реакция, остановить которую никто уже не сможет, но мне нельзя было также ни остановиться, ни вернуться назад по своим следам. И еще одно было очевидно: ударь я тогда стоявшего передо мной человека, я бы тем самым сделал другой выбор.