Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

— Постоим покурим?

Я утвердительно киваю головой. — Давай.

— А Сонов пьет?

— Еще бы. Как-никак заслуженный артист Украины. Хотя на самом деле, будучи всего лишь заслуженным, Сонов бухал как народный.

Ветер не утихает. Проклятая сырость пронизывает тело до костей. Хочется горячего чаю. Поэтому я предлагаю выпить водки.

— Даже не знаю, — колеблется Седой. — Я собирался сегодня вернуться к Джульке, я неделю жил у Амирана.

— Успеешь, — говорю я, извлекая из кармана мятые купюры. — Давай сообразим на троих.

— А где возьмем третьего?

— Он нам не нужен. Сегодня я буду пить за двоих. За себя и за того парня.

Танелюк берет деньги и идет к ларькам.

Возвращается через пару минут с бутылкой водки и двумя полураздавленными сникерсами.

— Ты что, их топтал?

Мы начинаем пить. Прямо из горла. Закусывая тягучими сникерсами.

Мы пьем и болтаем. Тем для бесед у нас всегда вдосталь. И одна тут же сменяет другую.

— Встречался с одноклассниками? — спрашивает Седой.

— Да, был вечер выпускников. Встреча пятнадцать лет спустя рукава.

— Ну и что там на встрече выпускников?

— Да такое, — отвечаю махнув рукой. — Объятья, возгласы, смех… «Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали».

— Слышал, в Киев приезжает Гришковец?

— Зачем?

— С очередным моноспектаклем. Рубить бабло.

— Ну да. Он на этом собаку съел.

— Мне нравится Гришковец.

— А мне нет.

— Нет, ну как писатель.

— Гришковец не писатель. Это болтун. Бытовой и примитивный. С ним хорошо коротать время в поезде Киев — Симферополь. Причем ехать назад нужно без него, потому что к тому времени он уже достанет…

Мимо проходит симпатичная молодая женщина в шикарном кожаном плаще. Я, оглянувшись, с интересом смотрю ей вслед.

— Что? — спрашивает Седой. — Девушка твоей мечты?

— Нет, мечта моей девушки. Такой плащ.

— Вы с Котей живете не по средствам. Вечно что-то покупаете.

— А твои деньги куда уходят? Седой издает тяжелейший вздох:

— Куда уходят деньги? В какие портмоне? Найти какое средство, чтоб их вернуть мене.

— Ты написал?

— Нет, это народное творчество.

— Я всегда говорил, когда автор неизвестен, вину взваливают на весь народ.

— Опять это повышение цен! Ну как жить дальше? Я не для этого, блин, пять лет назад волчим хреном мерз на Майдане, весь в оранжевых ленточках, как клоун.

— Ты стоял тогда на Майдане? — я удивляюсь больше для него, потому что лично мне все равно.

— Я не стоял, но мог.

Жека уже заметно окосел. Тогда как я чувствую лишь предательское расслабление в теле. Внутреннее расслабление не снимается. А на душе пусто.

Я беру бутылку и делаю основательный глоток. Вместо закуски — закуриваю.

— Что там Амиран? — спрашиваю.

— Тоже ноет, — с презрением отвечает Седой. — И критикует всех подряд. Что за люди! Ёлы-палы. Все кругом… Ноют и ноют. Одному кто-то испортил настроение, другому кто-то испортил прическу, третьему — вечер… Вашу мать! Мне кто-то всю жизнь испортил, и то я не ною.

Забавно слышать из уст Танелюка о нытье.

— Кто тебе испортил жизнь? — уточняю я.

— Да какая разница — кто. Достаточно того, что — мне. Повисает тягостная пауза. Затем он говорит печально:

— Знаешь, что я понял? Творческий человек должен жить либо один, либо с человеком, не имеющим к творчеству никакого отношения.

— И что?

— И все. Он будет счастлив.

— Стремиться к счастью — глупо.

— Не врубился. Это еще почему?

— Счастливый человек уязвим. — Да?

— М-гу.

Шаркающей походкой к нам подходит бомж, в рваном спортивном костюме, с сильным устойчивым запахом свободного от условностей человека.

— Бутылочку не дадите? — сипит он.

— Обождите, — просит Седой, — мы не допили. На дне бутылки плещется грамм пятьдесят.

— Да отдай ему, — говорю. — Мы сейчас вторую возьмем. Седой протягивает бутылку бомжу. Тот, не отходя, осушает ее и, хмыкнув, шаркает от нас дальше.

— Ты уверен, что не сорвешься?

— Уверен, — успокаиваю я его, хотя на самом деле я уже сорвался.

Не запоя моего боится Женя. Ему все равно, у него своих проблем хватает. Просто он отлично меня знает, изучил.

Мне нельзя пить больше двух рюмок. Потому что после третьей я не собираюсь останавливаться, а после седьмой-восьмой из меня начинает вылазить мое прошлое настоящее. Я начинаю язвить, задираться и тому подобное. Никаких сдерживающих факторов. Все рушится. Больше нет ничего — ни здравого смысла, ни идеалов, ни авторитетов, ничего…