Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

— Читала я одну твою вещицу в журнале. «Хулиганы», кажется.

— Ну и?

— Как обычно. Суховато. Я понимаю, конечно, лапидарный стиль, сжатость изложения, но все-таки сухо.

— Сойдет, — говорю. — У тебя что нового?

— Беременна.

— Опять? Оно тебе надо!

— А что?

— Зачем плодить нищету?

— А ты стал злым.

— Да, я совершенствуюсь.

— Прекрати.

— Как дети?

— Здоровы.

— Ты получила деньги, я выслал в субботу.

— Спасибо.

Возвращается Седой. Усаживается рядом.

— Ладно, — говорю я в трубку, — извини, что побеспокоил. Спокойной ночи.

Зачем, спрашивается, звонил? Чего хотел?

— Мартини будешь? — неожиданно спрашивает Седой и вынимает из внутреннего кармана своей «какашечной» куртки бутылку.

— Любопытно.

— Джульке нес.

— Сейчас расплачусь.

— Бахнем и почапаем к тебе.

— Безусловно.

Мы снова принимаемся пить, курить и беседовать. Но все это мы делаем теперь медленно и неловко. Расхлябанно.

— Тебе какие бабы больше… импонируют? — ни с того ни с сего интересуется он.

— Разные.

— Но ведь должно быть нечто общее…

— Да, наверное… должно… Но ничего подобного…

— А вообще?

— Не знаю… Не думал.

— Как можно не думать о бабах?

— Ну не о том, что их объединяет.

— Устал я от баб…

— Отдыхай.

— «Сейчас бы супчику, да с потрошками!»

— Я ценю женщин порядочных.

— Таких почти нет.

— Тем они ценнее.

Мы уже бесповоротно пьяны. Пьяны настолько, что Танелюк умудряется прикурить сигарету со стороны фильтра и заметить это, лишь выкурив ее до половины. Он начинает пить и сидя пританцовывать: — По улице Марата-а, мы шли толпой лохматой…

Я же пытаюсь втолковать ему какую-то ободранную временем истину.

— Лучше плохо жить, чем хорошо существовать.

— Не-ет, — протяжно возражает он. — Раз счастье невозможно, хочу покоя. Элементарно.

— Не рано ли?

Танелюк наклоняется ко мне и шепчет:

— А ты когда-нибудь по улице Марата… шел толпой лохматой?

— Нет.

— А я шел. И не единожды.

— Не единожды… То есть многажды.

— Чего?

— Идем, — говорю, — домой. Внезапно Седой принимается плакать:

— У меня нет дома.

— Утри слезы, старик. Нам пора.

— Нам пора, — всхлипывает он.

Потом мы, качаясь, словно на палубе во время шторма, плетемся в предутренний час по безлюдным и дремлющим улицам.

Ночь на исходе. Темнота вокруг бледнеет.

Танелюк говорит сам с собой. Что-то о том, что он им еще всем покажет. Звезды на небе тускнеют и гаснут. Близится утро… Начало нового дня…

Два года наркоманской жизни, когда практически постоянно одной ногой находился по ту сторону жизни, привели к тому, что теперь само лишь осознание того, что я живу, живу здоровой полноценной жизнью, занимаясь любимым делом, — умиротворяет меня. Любые трудности, проблемы, а порой даже беды, не могут меня огорчить.

Да, меня не радуют мои победы и достижения, ибо знаю им истинную цену, но ничто не в силах меня расстроить. У меня почти всегда ровное настроение. Я очень доволен тем, что живу.

У меня, конечно, случаются временные трудности. А иногда и того хуже. Ведь когда временные трудности не проходят, наступают трудные времена. Но и тогда я не расстраиваюсь, не горюю, не страдаю… Кстати, страдание это болезнь. Я убежден. Страдание — болезнь. И болезнь заразная. Желательно избегать тех, кто постоянно страдает…

Я никогда не страдал. Душевно. Не страдал. Мне не везло — было, мне причиняли боль, меня обманывали, предавали и били… Но я не страдал. Я закалялся.

Я заметил, что препятствия возбуждают в сильных людях желание его (это препятствие) преодолеть.

Нынче в моей жизни препятствий не ахти сколько. Потому что я никуда не иду. Ни к чему не стремлюсь. Ведь препятствия возникают на нашем пути. В дороге. В движении.

Возможно, цель оправдывает средства. Если я чего-то по-настоящему очень сильно хочу, я могу пойти на многое. Проблема в том, что я ничего по-настоящему сильно не хочу. Нет, не так. Я не хочу ничего настолько сильно, чтобы быть неразборчивым в средствах.

Но так нельзя. Не могу я жить без цели. Я хочу быть счастливым. А счастье… Счастье это всегда иметь перед собою цель и получать удовольствие от процесса ее достижения.

А умный дядька — Фридрих Ницше — писал, что в мирное время воинственный человек нападает на самого себя…

Я полжизни губил себя и спасал. Тонул и выбирался. Погибал и пытался выжить.