Алексей Курилко - Земля вращается со скрипом

Так вот. У хозяйки агентства (наша теперь хорошая знакомая) интересуемся — почему, мол, исключительно по фотографиям, заказчики выбирают кого угодно, в том числе и Седого, а меня — ни в какую.

Она отвечает:

— Есть такое понятие — тяжелая внешность. Раз. А во-вторых, у тебя, Леня, злая, я бы даже сказала, хищная улыбка. Тогда как у Жени она добрая и обаятельная. Все заказчики это подмечают.

Я, балуясь, фальшиво возмутился:

— Значи-ца так! Передай всем этим заказчикам, что я по соционике Есенин. А Есенин, блин, это мягкий, добрый и романтический лирик. И его светлая, милая улыбка считается визитной карточкой этого типа.

— Какого типа? — не поняла она.

— Есенина.

— При чем здесь Есенин?

— Так ведь я, — говорю, — Есенин. Так мне сказали. Она была обескуражена:

— В смысле — Есенин? Кто сказал? Он же умер.

И она — я клянусь! — растерянно и вопросительно посмотрела на Танелюка в надежде найти поддержку своим словам. Создавалось впечатление, что она не совсем уверена в смерти классика.

Пришлось ей долго разъяснять, что такое соционика и как ею дурят нашего брата.

— И вы Есенин? — спросила она с сомнением в голосе.

— Я не Есенин, я другой.

А эту самую «злую улыбку» Жека мне еще не раз вспоминал.

— Может, не пойдешь на кастинг? У тебя все равно улыбка… того… сам знаешь.

Я, к слову сказать, уже давно и не хожу по кастингам. И дело вовсе не в улыбке.

После спектакля, переодевшись, я всегда минут десять сижу в гримерке. Релаксирую, как говорит Котя.

Но в этот раз я сижу значительно дольше. Идти домой не хочется. Сегодня к Марине должна была приехать кума. Без выпивки их встречи не обходятся. А я Котову выпившей плохо перевариваю.

— Ну ты идешь? — спрашивает Седой. — Куда?

— К метро — куда!

— А Бурый где?

— У него машина сломалась. Его не будет.

Я огорченно вздыхаю. За два с половиной года я легко и сильно привык, что Бурлака всюду меня катает.

— Устал? — участливо интересуется Жека.

— Если честно, да. Силы уже не те. Старый я.

— Тебе ведь только тридцать два.

— Ну и что! Истинный возраст определяется не тем, сколь ко человек прожил, а тем, сколько ему осталось.

— Да ладно! Ты еще всех нас переживешь.

— Ну в каком-то смысле, да.

Мы выходим на воздух. На улице ветрено. И сыро. В измятых лужах плавают огни фонарей.

Запахнувшись в одежды, сунув руки в карманы, мы плетемся к метро мимо ботанического сада.

— Постой, — Женя обернулся, — мы там ничего не забыли? У меня такое ощущение, будто мы там что-то оставили.

— Мы оставили там десять лет своей жизни. Всю свою молодость.

Он ухмыльнулся:

— Ну и настроеньице у тебя нынче.

Мы продолжаем свой прерванный путь.

— Что дома? — спросил я. — Как Джулька? Седой поморщился:

— Истерит. Настроение, как у беременной лани, каждую минуту меняется. Я устал подстраиваться! Я ей не мальчик!

— А сколько тебе, кстати?

— Тридцать девять.

— Да… Старик и море.

Женину Джульетту я не видел давно. Но думаю, если она изменилась, то в худшую сторону. Раньше она отличалась тем, что при необходимости всегда могла найти повод для недовольства. (Тем самым она пыталась держать Женю в постоянном напряжении). В крайнем случае она вспоминала старые обиды. Например, его измену восьмилетней давности. После того случая Седой еще не раз ходил налево, но чистосердечно рассказывать об этом Джульетте — такой глупости он больше не совершал.

— Обвиняет меня в эгоизме, — бурчит тем временем Седой, — а сама только о себе и думает. Мои проблемы это мои проблемы. А ее проблемы — это проблемы всей семьи. И все кругом плохие, одна она хорошая. Ей никто не нужен. Она вспоминает о своих друзьях только тогда, когда ей от них что-нибудь нужно.

— Резонно. — Ау тебя как?

— У меня все хорошо.

— Серьезно?

— Вполне. Женатому человеку плохо только дома, холостому — везде.

Моросит. Ветер треплет листву.

— Слушай, — говорит Седой, — тут скоро запускается новый сериал, и знаешь, кто режиссер? Сонов! С которым ты снимался в скетч-шоу!

— Ну и что?

— Как — ну и что? Вы три месяца вместе работали. Позвони ему, пусть возьмет нас.

— Седой, он прекрасно знает, как меня найти, если я ему понадоблюсь. Я не стану ему звонить. Я не желаю никого ни о чем просить.

— Прав Амиран. Тебя обуяла гордыня.

— Да-да, знаю, — отмахнулся я. — Меня обуяла гордыня. Я обуенный.

Когда мы приблизились к метро, Седой спрашивает: