Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

В товарном вагоне, сонно телепавшемся по скверной румынской железной дороге, они стояли, стиснутые другими беженцами. Адвокат ожесточенно бормотал, что никому больше не верит, и в темноте это звучало будто приговор целой исторической эпохе. Жена его стенала, твердя, что сейчас потеряет сознание, не выдержит этого стояния, и почему-то при этом всем своим телом наваливалась на него, а не на мужа. С ней он почти не был знаком, прежде только раскланивался — в Залещиках все друг с другом раскланивались, строго соблюдая принцип старшинства, — и сейчас его пугала эта близость и еще одолевал страх, что она в самом деле потеряет сознание, он пытался как-то отодвинуть ее, прислонить к мужу и переложить на него не только тяжесть ее тела, но и ответственность за ее самочувствие.

Ему, однако, это не удалось, а жена адвоката, к счастью, стенала все реже, не грозила больше обмороком и наконец совсем притихла. По мере того как вагон раскачивался на разбитых рельсах, и, вероятно, это имело некую таинственную связь с чем-то непонятным, начинавшим происходить с ним, он стал догадываться — она чувствует с ним происходящее, и, более того, все это и происходит именно потому, что она чувствует. Вагон то поднимался, то опускался на расшатанных стыках рельсов, обширное бедро женщины плотнее прижималось к его животу, к его бедрам, руки ее торопливыми движениями отыскали его ладони и судорожно впились в них ногтями. Ему хотелось п е р е с т а т ь, хотелось остановить это раскачивание вагона и своего тела, но он не мог, не мог, не мог… И вдруг все потеряло значение, сразу забылось, что он всего лишь бездомный мальчишка без семьи и родины, — первая мужская радость, первое мужское неистовство пришло в ту минуту, когда ему следовало биться головой о стену от горя и отчаяния, а он не мог, не хотел ему противиться.

Все, что было потом: дальнейшие переезды, поиски ночлегов, пристанища для отдыха и жизни, — все как бы притупилось, затуманилось тем, что случилось тогда в вагоне в ту первую ночь их бегства. Адвокатшу он избегал, хотя все время находился с ней, и она точно так же избегала его, они почти не разговаривали между собой, и тем не менее он был уверен, что и она, возможно, как-то иначе, но тоже думает об этом.

Может быть, и в тот момент, когда она чистила ногти, а адвокат не уставая доказывал, что польская армия, которую генерал Сикорский создает на Ближнем Востоке, нуждается в настоящих солдатах, может, она и в тот момент об этом думала? Тяготы, через которые им пришлось пройти, прежде чем они осели здесь — хотя и здесь было нелегко, — сделали ее какой-то хищно здоровой, чересчур здоровой для немолодого уже и измученного денной и нощной жарой адвоката. Может, она непрестанно думала о случившемся в вагоне, может, у нее была надежда, которую она опасалась выдать взглядом, а потому вовсе не желала, чтобы он уходил отсюда, чтобы и впрямь ушел в польскую армию…

— А что думаешь ты, Роза? — спросил адвокат. — Ты ведь согласна со мной? Что такому сопливому мальчишке делать в армии?

— Я думаю, — отозвалась наконец жена адвоката, по-прежнему не поднимая головы, — что прежде всего он пригодился бы здесь.

Из Хайфы он бежал, как только узнал, где находится польский военный лагерь, и прикопил денег на побег, подметая базарную площадь.

Вначале он попал к французам, а поскольку учил французский в школе, мог с ними объясняться, но они смеялись в ответ на непрестанные расспросы о генерале Сикорском, чем доводили его до слез. Поляки — в конце концов он до них все-таки добрался — тоже смеялись:

— Малыш! Генерал в Лондоне. Мы его пока не ждем. Может, он и приедет с инспекцией в нашу Бригаду, но не раньше, чем она полностью сформируется…

Приехал генерал только в июне 1943 года.

И вовсе не сюда, не в этот лагерь, из которого, впрочем, сопливого — как говорил адвокат Левенфиш — кандидата в солдаты вскоре переправили в другой: сначала — в Египте, потом — в Сирии, в Ираке и опять в Палестине… на Ближнем Востоке поляков было много. А он всюду, где побывал за эти три года, не переставал ждать своего генерала.

И когда он наконец увидел его во время инспекции лагеря в Кустине и, дрожа от волнения, смотрел, как тот медленно идет вдоль строя вытянувшихся в струнку кадетов, оказалось — нет, это не ему подавал он сливовый компот и не за ним бежал через мост и дальше, пока не очутился аж здесь, на вытоптанной башмаками польских солдат африканской земле. Какой-то другой генерал, и наверняка не один, покидал Польшу через Залещики, и, хотя сам факт, что генерал Сикорский переходил границу в другом месте, существенного значения не имел, лично ему, Еремчику, не удалось подавить в своем сердце досаду оттого, что нить, якобы связывавшая их, как выяснилось, просто выдумка, да, просто выдумка из страха перед огромным и чуждым миром, из отчаянного стремления чувствовать себя хоть с кем-нибудь — пусть без всяких на то оснований — связанным.