Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

Одним словом, Сэм Блюинг не был обычным импресарио, с которым под горячую руку можно расстаться, просто выгнать и забыть о его существовании. Асману иной раз хотелось дать ему по шее, как вот, например, сейчас, за то, что он осмелился говорить с Доминикой, хотя это совсем уже другое дело, а в данном случае его и вообще можно простить, поскольку Доминика не восприняла этого разговора всерьез.

Он быстро разделся и лег под холодную простыню в надежде поскорее уснуть и встать утром отдохнувшим в преддверии целого дня ждущего его счастья: утром в Гранаде, вечером в Мадриде. Длительность путешествия его не пугала, напротив — он был ей рад, ему давно не приходилось одолевать такие расстояния автобусом — вечно он куда-то спешил, и вот, наконец, сейчас никуда спешить не надо, у него появилось свободное время, и разве он не заслужил права на это за всю свою долгую, трудную жизнь…

Ему вдруг вспомнилась бабушка — непонятно в какой связи, возможно, от ощущения легкой грусти после ссоры с Сэмом, — ему вспомнилась бабушка, которой тоже вечно не хватало для себя времени и которая постоянно твердила, как ей хотелось бы поехать в Трускавец или в Ивонич. Увы, конец ее трудам настал в итоге катастрофы, а не заслуженного права на отдых.

Он повернулся на правый бок — в таком положении обычно легче всего засыпал, однако сон не шел; в последние дни он не принимал снотворного и хотел выдержать, главное — не волноваться из-за того, что не засыпаешь, а для этого нужно думать о чем-нибудь очень приятном из уже пережитого или еще предстоящего. Надо подумать, что выбрать: прошлое или будущее; прошлое — известно, будущее — неведомо, и, когда о нем думаешь, это либо мечта, либо страх… Так и не сделав выбора, он какое-то время лежал недвижно, в благостном ощущении покоя, прохлады и комфорта. Кровать была великолепной, как и во всех испанских отелях, он перевернулся на спину, вытянул ноги, широко раскинул руки, дышал глубоко и равномерно. И все-таки заснуть никак не мог.

Откуда-то доносились глухие удары, словно звуки бубна, заглушавшего весь оркестр. Внизу танцуют? Нет, невозможно, всякий раз останавливаясь в отеле, он прежде всего интересовался, нет ли в нем дансинга. Что же это может быть, этот глухой, ни на минуту не смолкающий размеренный стук?.. Ему вспомнился топот конских копыт, когда отряды улан уходили в Румынию через мост над Днестром. Он бежал тогда за уланами, и звук его собственных шагов тонул в общем гуле, от которого содрогался весь мост, такой красивый новый мост над бурной рекой.

Прошло немало времени, прежде чем он понял, что источник ударов где-то совсем близко, в глубине его груди, и что это удары его собственного сердца, так отчетливо слышимые в безмолвной тиши ночи. Но мысль о мосте его не оставляла. «Не есть ли это память, переброшенная над всем, что довелось ему пережить, над жизнью, которая, как и река, размывает берега и стремительно несется к своему устью? Уснуть, — думал он с нарастающей теперь тревогой. — Немедленно уснуть, прежде чем предвкушение счастливого завтра сменится в растревоженных мыслях галопом прожитых дней».

…Бабушкина лавка… Почему он снова в бабушкиной лавке? Почему видит, как она, утомленная целым днем стояния за прилавком, садится наконец на стул и подпирает руками усталую от забот голову? Впрямь ли она никогда не отдыхала, не знала ни минуты передышки? Даже праздники не были для нее обычными, нормальными праздниками — именно в праздничные дни тревоги и хлопоты особенно одолевали ее.

Он помнил, как в один из субботних вечеров к бабушке зашла Рахиль Блятт — та самая, что шила бюстгальтер для Зюзи, — и как удивилась, не увидев праздничного стола, а бабушка объясняла ей с неизбывной своей печалью в голосе, печалью, которая — когда он вспоминал о бабушке и даже порой ее с л ы ш а л по прошествии стольких лет всякий раз его умиляла и ужасала:

— Папочка умер, умерла мамуля, умер мой добрый муж Арон и Эстуся — и вот я спрашиваю, зачем мне теперь эти праздники? Я совсем не хочу себе никаких праздников. Даже селедки и горящих свеч в субботний вечер. Если бы еще Еремчик мог сесть за стол напротив меня… Но какое отношение он имеет к этим праздникам? Никакого отношения к этим праздникам он не имеет. Он вообще не имеет никакого отношения ко всему этому. Его отец, этот стрекулист, что забрал у нас Эстусю, окрестил его на католика, и пусть уж это так остается. Разве кто-нибудь слышал, чтобы католик становился евреем? Если еврей становится католиком, говорят — «выкрест», а если наоборот?.. Не бывает никакого «наоборот», для «наоборот» не придумали еще слова и никогда его не придумают…