Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Сеньорита ничего не забыла?

— Нет.

— Бывает, что просто кажется…

— На всякий случай лучше проверить.

— Конечно!

Надо бы уже уходить, но в ней все еще теплится надежда, что портье вспомнит о письме Асмана и с извинениями вручит ей. Но ничего похожего, увы, не происходит. Гостиничные бои грузят багаж туристов в автобус, самое время поскорее вернуться в кафе и доесть завтрак. Поездка в Мадрид начинается невесело, стоит ли обрекать себя еще и на голод.

Лукаш даже не спрашивает о зубной щетке, и это почти оскорбительно; Доминика раздумывает, садиться рядом с ним или предпочесть общество какой-нибудь миссис. Эти старухи, правда, ей опротивели своими пересудами — имеет, не имеет Асман права срывать гастроли, хотя должны бы радоваться, что он столько времени провел в их обществе. Лучше всего сесть бы в машину Гарриет — она тоже сразу после завтрака выезжает в Мадрид, но это выглядело бы демонстрацией, а ей пока нельзя не думать о благосклонности мисс Гибсон — в Мадриде не раз еще придется прибегать к ее помощи в получении страховки и автомобиля из ремонта.

Делать нечего, она садится в автобус рядом с Лукашем. Он молчит и в мыслях наверняка уже на том вулкане, каким стала их родина. На его хорошее настроение вряд ли можно рассчитывать. К счастью, сидящая впереди Мэри Бронтон оборачивается и протягивает ей распечатанную плитку шоколада. Доминика принимает угощение с благодарностью. «Может, годы пройдут, — думает она, — пока кто-нибудь угостит меня шоколадом, в Польше, если кто-то что-то и достает, то наверняка только для себя…»

— Все имеет свой конец, — говорит Мэри Бронтон.

— Что именно? — спрашивает, очнувшись от своих мыслей, Доминика.

— Наше пребывание в Испании. А мне бы хотелось начать все сначала.

— Мне тоже, — тихо говорит Доминика.

— Все время у меня было такое ощущение, будто мой Джеймс находился здесь вместе со мной. Дома я слишком явственно чувствую, что его уже нет, а здесь мне кажется, что он среди нас, и порой я даже с ним разговариваю…

— Разговариваете?.. — Доминика не может скрыть испуга. И сразу же возникает чувство досады: вот Лукаш с ней рядом, живой и реальный, а она с ним не разговаривает. Асман, наверное, теперь в Париже, и возможно, им никогда больше не доведется разговаривать… Все так трагически переплелось, и единственное утешение — визитная карточка в ее сумке и восемьсот долларов, ждущих ее в кассе страховой компании. Вместе с полученными от Асмана за килимы это уже целый капитал на всякий непредвиденный случай. Нет, она не станет себе покупать ни юбки, ни куртки, не соблазнится даже сапогами, о чаевых и говорить нечего, хотя они и возвращаются в прежний мадридский отель, где она поклялась себе щедро их раздавать. Не время сейчас для всех этих глупостей, она должна привезти все полторы тысячи долларов домой или… Да, «или» существует, и она не может избавиться от мысли об этом «или»… голова идет кругом…

На этот раз плитка шоколада появляется из-за спины Доминики.

— Пожалуйста! — говорит Лоурен Клайд. — Не хотите угоститься?

— Хочу. — Доминика отламывает изрядный кусок шоколадки и снова думает, что в Польше… «К черту! — хватит этих сопоставлений, каково же нам будет после возвращения на родину».

— Путешествие было чудесным! — вздыхает миссис Клайд. — Жаль, что оно так скоро кончилось.

— Жаль, — соглашается Доминика с полным — по-детски — ртом шоколада, но погруженная — совсем по-взрослому — в печальные мысли.

— Отлично продуманный маршрут и прекрасное общество, что еще нужно? Надеюсь, вам было с нами хорошо?

— О да! Спасибо! — «Хоть бы она перестала болтать, — думает Доминика, — мне надо подумать, подумать, может, о самом главном в жизни, у меня так мало на это времени, а я сама должна принять окончательное решение, сама, только сама… Вдруг на почте в Мадриде меня ждет письмо из дому, а в нем то самое слово, которое мне нужно, чтобы принять решение и… Да! Для оправдания!»

Ей почему-то вспомнилась комната с тремя креслами в углу, где она с родителями по вечерам смотрела телевизор. Лукаш почти всегда в это время — особенно перед отправкой проекта на конкурс в Лиму — чертил у себя в мастерской, и она сидела дома. Эти вечера наводили на нее скуку, она злилась на Лукаша за то, что он мало уделяет ей времени, но сейчас этот уголок с креслами перед телевизором представлялся ей пристанью, где она могла оставаться все еще ребенком — хотя уже и не смотрела детских мультиков перед сном, — где ей, отгороженной от жестокого, холодного мира экраном телевизора, не надо было принимать никаких решений. Но остался ли еще этот безопасный уголок, не вторгся ли и туда через хрупкую границу экрана грозный мир с его бедами и злом? А разве нельзя создать такой уголок где-нибудь в другом месте и почему она должна бояться даже думать об этом? Нет, она должна об этом думать, если уж она здесь. Она прочно тут обоснуется, потом заберет родителей; влиятельная польская эмиграция не раз помогала полякам и самой Польше и наверняка приносила ей куда больше пользы, чем враждующие земляки на родине. Мама сразу бы нашла работу, со своей профессией она везде найдет работу, хуже с отцом… Может ли он здесь считаться инженером-химиком? После стольких лет директорства вряд ли приходится говорить о какой-то его квалификации.