Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

В комнате с молчащим фортепьяно он слушал эти бабушкины речи, почти не придавая им никакого значения, так же как не придавал никакого значения легионерским наградам отца, которые после его похорон привезли из Львова и разложили под стеклом на полке в буфете. Один только раз бабушка доставала их оттуда, чтобы показать майору Лепецкому, когда тот заставлял ее пробовать снедь, приносимую из лавки для Маршала. Она сказала даже, что ее зять, Ясь Стшеменьский, рассказывал, как сам Маршал эти награды вешал ему на грудь, но напрасно она ждала потом, приходя на виллу над Днестром, чтобы майор хоть словом обмолвился, будто Маршал помнит Яся…

Слова бабушки оказались развеянными всеми ветрами прошлого, могильные памятники и надгробные плиты Асманов снесли для строительства нового шоссе на Добровляны, легионерские награды отца наверняка выбросила чья-то рука из-под стекла буфета, и, возможно, ими играют сейчас чужие дети — отчего же все эти столь, казалось бы, незначительные в его жизни события тем не менее в такие вот ночные часы неизменно к нему возвращаются?.. С ним всегда была музыка, и он полагал, что этого более чем достаточно, отчего же все чаще приходили дни, когда оказывалось, что этого слишком мало?..

Он встал, нашел в чемодане снотворное, запил его одним глотком воды, чтобы быстрее подействовало. В поисках более приятных и успокаивающих мыслей стал думать о Джеке: тот, наверное, крепко спит сейчас в каком-нибудь лондонском отеле, и предстоящий матч с Тиллем Вильдерсоном вряд ли мешает его сну. Нет, все-таки он правильно поступил, не посвятив сына в сумерки своего детства. Джек начинался как бы с нуля. Оттого он и спокоен. Они с Гейл всегда старались создать ему по возможности самые благоприятные условия, а настоящее слишком прекрасно, чтобы отравлять его чужим прошлым и усложнять человеку жизнь.

Он все-таки заснул, потому что проснулся — весь в поту, — когда комнату заливало жемчужное сияние рассвета. Разбудил его собственный крик, и никто его не успокоил — Гейл рядом не было… В такие минуты она обычно обнимала его и успокаивала, возвращая к действительности. Слушая бешеный стук своего сердца, он медленно вспоминал, что ему приснилось. Он бежал по улице маленького знакомого городка и никак не мог найти бабушкиного дома, все никак не мог найти своего дома. Позади оставался дом с вывеской «Исаак Принц и сыновья — Польский килим», а за ним сразу дом вице-старосты, только между ними не было лавки с колониальными товарами, источавшей запахи на всю округу. Он снова бежал знакомой улицей, и снова была вывеска «Исаак Принц и сыновья — Польский килим», а сразу за ней — дом, куда на каникулы приезжала Зюзя, но где же тот, что стоял между ними? И он опять бежал по улице, опять внимательно смотрел: «Исаак Принц и сыновья — Польский килим», рядом с вывеской — фасад дома вице-старосты… Нет, этого не может быть: здесь же стоял тот дом! Почему он его не видит, почему не может его найти?..

Крик еще дрожал в его горле, когда он рывком сел на кровати. Его ужаснула мысль, что и она… и Доминика, если он удержит ее при себе, проснется в одну из ночей с криком и скажет, как он сказал когда-то Гейл: «Я не могу, я никогда не смогу быть здесь счастливым!..»

И тут вдруг он слышал баховскую фугу, только никак не мог вспомнить, из какого сочинения. Она прозвучала раз и другой с такой выразительностью, с какой он никогда не слышал ее в оркестре, особенно два последних такта и две последние ноты…

Он бросился к шкафу, стал лихорадочно швырять в чемодан все, что выложил из него три дня назад. На минуту задумался, что делать с вещами, купленными в Кордове, когда ходил из магазина в магазин за Доминикой. Потом сложил их грудой на стол, сверху приколол записку: «Для горничной». Набрал номер телефона Сэма, но тот — после выпивки — спал, видимо, крепко и трубку не брал. «Вот скотина!» — подумал Асман с тем давним чувством, какое испытывал к тому Самуильчику Блюменблау, когда тот стоял у порога бабушкиной лавки с перепуганными глазами, похожими на сливы. Схватив чемодан и не вызывая боя, Асман отправился к номеру Блюинга и, не думая о соседях, забарабанил в дверь. На этот раз Сэм тут же проснулся и с перепугу приоткрыл дверь. В пижамной куртке, он выглядел смешно.

— Что случилось?

Асман втолкнул его в комнату и закрыл за собой дверь.

— Одевайся! Первым же самолетом летим в Париж!

— О боже! — просиял Сэм. — Летим в Париж! Я сейчас! Сей секунд! Через полминутки буду готов! Летим в Париж! Джереми! Ты таки никогда не поймешь, как я тебя люблю. Как я всегда тебя любил! И восхищался тобой! И всегда тобой гордился!